Ливонская чума - Дарья Иволгина

Наблюдая выступления бродячего фокусника, новгородцы неутомимо спорили об увиденном. Споры вообще были в традиции этого великого торгового города. В данном случае общественное мнение в очередной раз разделилось. Одни полагали, что все эти фокусы — от нечистого духа, плевали и решительно отказывались посещать представления Дитриха. Другие же говорили, что одно дело — предать себя нечистому духу, а совсем другое — устраивать ловкие штуки с помощью человеческой хитрости.

Харузин, недавно вернувшийся из монастыря, включился в дискуссию, бывшую в доме Флора.

— У нас был такой фокусник — Давид Копперфильд, — вспомнил Харузин. — Точнее, будет. Это один еврейский мальчик, очень ловкий и умненький. Он решил стать величайшим фокусником своего века и добился успеха. Некоторые церковные люди объявили его пособником дьявола. Распространили даже такую легенду. Дескать, Копперфильд предался отцу лжи.

— А что он делал? — спросил Флор, заинтересованный.

— Он летал. На самом деле летал. Он поднимался в воздух, и помощники показывали, что его не держат никакие нити. Он кружил над зрительным залом. Это самый знаменитый его фокус. Еще он проходил сквозь Великую Китайскую стену.

— На самом деле? — не поверил Флор.

— Это тоже был фокус. Но он делал это! Он устраивал грандиозные представления! У него все получалось. Люди платили огромные деньги за то, чтобы попасть на его спектакль. И вот, согласно одной околоцерковной легенде, несколько священников договорились прийти на шоу Копперфильда и там сидеть и молиться, дабы разрушить козни дьявола. Ну, когда Копперфильд взлетит, они начнут молиться, дьявол испугается и убежит, оставит фокусника без помощи, и Копперфильд на глазах у тысячи зрителе рухнет с высоты на арену. Но Копперфильд, дескать, узнал об этом плане и, невзирая на огромные убытки, отменил представление. Вернул билеты. Мол, жизнь дороже.

— Ты в это не веришь? — спросил Флор.

Харузин медленно покачал головой.

— Понимаешь, это был фокус. Дьявол тут не при чем. Не знаю, почему Копперфильд отменил тогда представление. Да и вообще — было ли все это или просто придумано… Потому что фокусники — совершенно особенный народ. Они все следят за успехами друг друга, все пытаются разгадать секреты фокуса. И вот был один парень в России, который посвятил жизнь разгадке чудес Копперфильда, доказал, что знаменитый фокусник на самом деле не летает, он все-таки пользуется нитками, которые поддерживают его во время «полета». Он показал, как помощники ловко обходят эти нитки, когда демонстрируют их «отсутствие». И другие трюки он разгадал, этот парень. Копперфильд заплатил ему большие деньги за молчание. Копперфильду нравилось считать себя магом.

— В наше время это не просто безопасно, но даже и престижно, — добавила Наталья. — Но вообще, я согласна с Сергеем: фокусы — просто человеческое искусство. Может быть, не вполне пристойное для христианина и постника, но в общем и целом ничего страшного в этом нет. Люди обычно боятся того, чему не могут найти объяснения. Однако в конце концов все имеет свое объяснение. Вполне земное и человеческое.

— Я умею делать фокусы с исчезновением монетки, — сообщил Вадим. — Абра, швабра, кадабра!

— Что это? — поморщился Флор.

— «Волшебные слова», — сказал Вадим. — У меня отец так делал, когда я был маленьким, и я долгие годы считал, что папа — волшебник. А потом случилось закономерное: когда потребовалось настоящее чудо, папа оказался бессилен. Он не был волшебником. Это меня очень удивило и огорчило. И все равно я вспоминаю папин фокус с каким-то поразительным чувством. С детской верой в чудеса. Наверное, так будет правильнее.

— Итак, что будем делать? — требовательно спросила Наталья. — Идем смотреть фокусника-немца?

— Полагаю, да, — решил Флор. — Нам следует хорошо знать все, что происходит в городе. Никогда нельзя предсказать, какая новость окажется важной.

Дитрих Киссельгаузен был самый настоящий немец. То, что во времена родителей и бабушек Натальи, Вадима и Сергея называлось «немец, перец, колбаса, кислая капуста». Он был длинный, тощий, с невероятным носом, свисающим едва ли не до подбородка. Выражение лица у него было изумительно кислое и недовольное, уголки маленьких серых глаз опущены, как будто немца только что обидели. Одежда висел на нем нескладно, как на вешалке. Чрезмерно длинные руки с костлявыми пальцами находились в постоянном движении. Дитрих словно пытался что-то невидимое нащупать в воздухе. Складки вокруг его маленького бескровного рта с поджатыми губами придавали его липу трагическое выражение.

Этот странный человек точно сбежал с несуществующей лубочной картинки «Приездъ бродячаго фокусника въ Новаградъ». Немного напоминал он персонажа немецкой сказки, который в русской версии именовался «Степка-Растрепка». Этот самый лубочный «Степка» родиной своей имел град Дармштадт, отечество последней русской императрицы Александры Феодоровны и колыбель немецкого модерна. На картинках начала двадцатого века легендарный человечек представлял собой нечто напоминающее только что вырванный из земли корень мандрагоры: огромные волосы дыбом, длиннющие пальцы.

В одном сюжете «Степку» ловят и причесывают, а он проливает горючие-прегорючие слезы, но затем удирает и вновь обретает девственно растрепанный вид.

Вот эту-то фигурку изумительным образом, сам того не зная, копировал Дитрих. Вероятно, что-то такое в немецком менталитете… Вероятно, некая чисто арийская особенность, которую проглядел Гитлер, когда теоретизировал на эту тему… Впрочем, можно предположить также, что это — своего рода «народная», «лубочная» сторона «сумрачного германского гения».

Так или иначе, но Дитрих нуждался в переводчике. В «адапторе». В спутнике, который представлял бы его русской публике, поскольку сам немец являл собой слишком уж карикатурную фигуру.

И таковым спутником сделался этот самый Георгий. Дитрих подобрал его в харчевне на польской границе, где тот безнадежно пил и очень талантливо врал на смеси языков харчевнику о том, что, мол, должен подъехать его компаньон, и уж тот-то непременно подвезет деньги.

Жизнь Георгия была полна самых разных похождений. Он побывал и в монастырях, и в тюрьмах, и на большой дороге. Большая дорога в те годы была домом для тех, кто не мог прибиться в обычному житью, и, нужно сказать, она неплохо хранила тех, кто умел найти к ней подход. Люди годами не сиживали на одном месте, перемещаясь из монастыря в монастырь — на богомолье, из деревни в деревню — на заработки, из города в город — нищенствовать… И, дожив до старости, заканчивали свои дни где-нибудь на лавке в доме добросердечных крестьян, а то и просто в поле, среди васильков и ромашек.

Георгий обладал чересчур беспокойным нравом для того, чтобы сделать карьеру респектабельного бродяги. Истории, которые он рассказывал, смущали и пугали, — чаще всего они были о нечистой силе и ее власти над людьми. Резкие манеры странника отталкивали, привычка неожиданно заливаться отрывистым лающим смехом заставляла вздрагивать.

Тем не менее Дитрих нашел его вполне подходящим человеком для своих целей. Избавив Георгия от плачевного положения, в которое тот попал в харчевне, где задолжал немалую сумму (немец погасил ровно половину долга), Дитрих забрал его с собой.

Георгий объявил, что пойдет с немцем только потому, что ему самому, Георгию, так охота. Киссельгаузен только плечами пожал. Ему дела не было до побудительных мотивов русского. Ему требовался толмач, вот и все. А Георгий может ломать какую угодно комедию.

И только выехав в путь вместе с Киссельгаузеном, Георгий увидел, что кроме нескольких див, запертых в клетках, и сундука с реквизитом фокусника, немец везет с собой удивительной красоты женщину. Смуглая, с пышной грудью и гибкой талией, она зло блеснула зубами в молниеносной улыбке, когда приветствовала новичка на гортанном языке, которого Георгий никогда прежде не слыхал.

Подумав немного, женщина переменила наречие и заговорила немного гнусаво, но и этот язык Георгию был незнаком. Тогда она засмеялась, совершенно невесело, и отвернулась от своего нового спутника.

От нее исходила удивительная сила. Вероятно, она не была даже по-настоящему красива, но противиться ее женскому обаянию сил у Георгия не нашлось. И все то время, что они проводили вместе в телеге немца, Георгий лежал, скорчившись на соломе, и целовал ноги своей спутницы, которая сидела рядом и с равнодушным видом смотрела в щель холщового навеса. Георгий касался губами длинных желтоватых пальцев на ногах помощницы фокусника, брал в рот то один, то другой пальчик, проводил языком по подошвам, удивительно твердым и в то же время чувствительным.

И ни разу она не дала ему понять, что знает, чем он занимается. Иногда она вынимала из узелка яблоко или сухари и шумно грызла их, и Георгий чувствовал, что сходит с ума: ему хотелось, чтобы эти крепкие белые зубы стиснули его кожу, прикоснулись к его руке, стукнулись о его зубы, оскаленные в улыбке.