Атака! Атака! Атака! - Кармалита Светлана

— Бочки! — быстро по СПУ сказал Черепец и облизнулся. — Бочки! Ворвань не затонула. Вот, командир, надо… — И вытер сделавшиеся мокрыми лоб и подбородок, он не знал, что надо, и никто не знал.

Море было пустое, студеное, чайки беззвучно визжали, беззвучно ходила волна.

— А-а-а-а-а-а-а! — вдруг закричал Черепец и, чтобы заглушить в себе поднимающуюся откуда-то из живота боль, ударил себя кулаком в лицо раз и еще раз, потом выключил СПУ и, уже беззвучно, заплакал. Турель, небо и вода подернулись на секунду пестрыми кругами, когда эти круги пропали, никаких бочек уже не было, и он включил СПУ.

— Почему отключились? — спросил Белобров. — Вы мне попробуйте еще раз отключиться… Иван Иванович, курс…

Сердце у Белоброва билось где-то у самой шеи, лицо совсем свело. Он попил из жестяной банки, остатки воды выплеснул себе в лицо, чуть приоткрыл форточку, и ветер негромко завизжал в кабине.

Динамики тихо шипели и посвистывали. Когда в них что-то треснуло, будто порвалась материя, все повернулись и, уже не отрываясь, смотрели на них. Командующий стакан за стаканом пил воду и тоже смотрел на эти динамики. Все были готовы и все равно вздрогнули, когда вдруг раздался громкий, резкий, напряженный голос Белоброва из репродуктора:

— Вижу корабли противника! Вижу корабли противника! Два эсминца типа МААС и подводная лодка… Маки, вперед! Маки, вперед! Всех на дно! Вы меня поняли, Маки? Всех на дно!

— Ракету! — крикнул командующий. — Всех в воздух!

Северное небо было ярко-желтым, было светло, но еще была ночь, база, и дома гарнизона, и город спали, когда в небо одна за одной пошли ракеты. И на Западном и на Восточном аэродромах порулили на взлет машины.

— Всеми силами карать гадов, — сказал командующий в микрофон, — расстреливайте, бомбите, жгите! — И вдруг добавил словами Белоброва: — Всех на дно! Вы меня слышите, товарищи? Всех на дно!

Стуча сапогами, пришла подавальщица Зина, она принесла горячий крепкий чай в стаканах.

Сначала Белобров увидел один корабль. Потом корабль и лодку. Лодка была повреждена и лишена хода. И эсминцы пытались взять ее па буксир. Сердце Белоброва забилось спокойно и ровно. Это была его минута, его мгновение, неповторимое и невозвратимое, к которому его готовила вся эта война и его жизнь военного моряка-торпедоносца. Впрочем, Белобров не думал об этом в эти минуты, как не думал сейчас о потопленном рефрижераторе, он работал. И эта работа состояла в том, чтобы уничтожить подводную лодку, низкую, серую, с этой надстройкой и с этой торчащей пушкой и черными фигурками людей вокруг этой пушки, а потом уничтожить эсминец, хотя бы один, и это была бы уже победа, хотя бы один, темный, низкий, стремительный, со срезанными трубами и тоже с черными каплями людей… Струи серо-черного дыма вырывались с кормы эсминцев, они ставили вокруг лодки дымовую завесу. Один из эсминцев качнулся, будто его толкнули, и на секунду стал оранжевым. Это по самолетам ударили орудия главного калибра.

— Маки, я Белобров, — сказал Белобров, покашлял и попил воды. — Я Белобров, Маки! Развернемся фронтом! Идем в атаку фронтом! Атака! Атака! Атака!

Подводная лодка укрылась за дымом, атаковывать ее было нельзя, и развернутые строем фронта «маки» пошли к воде, ниже, ниже, а затем, будто подняв крутолобые головы, чуть приподняв торпеды, пошли к эсминцам.

— Атака, атака, атака! — повторил Белобров. — Ближе! Ближе! Смелее! смелее! Вперед! Спокойнее!

Эсминцы опять обросли оранжевыми огнями, и воздух вокруг них стал белым и полупрозрачным.

— Чуть право, командир! Чуть право, — выкрикнул Звягинцев, — ординар — тысяча девятьсот.

Эсминцы успели развернуться, убрав из-под удара борта, но и в этом положении они не могли больше дымить; дым сносило, и лодка обнажилась — длинная и беззащитная, она, видимо, пыталась продуть цистерны, чтобы погрузиться, и вдоль бортов у нее вскипали пузыри.

Самолеты пошли на второй круг.

— Внимание, Маки! Я Белобров! Я Белобров! Атакуете лодку! Идите фронтом! Спокойнее, ближе, ближе. Атака! Атака! Атака!

Теперь машины разделились. Романов и Шорин выходили в атаку на лодку, а Белобров шел к эсминцам, заставляя их развернуться, чтобы они не могли ставить завесу. И лодка осталась голой. Видно было, как пушку на лодке облепили черные фигурки людей, длинные желтые вспышки выстрелов из этой пушки, затем лодка исчезла, на ее месте возникла огромная черная клякса. Эта клякса вспучилась, приобрела объем, вдруг превратилась в бесформенное черно-красное пятно, потом это пятно растворилось, осело и осталась грязная вода, большая поверхность грязной воды, на которой кое-где неярко горела нефть.

— Атака, атака, атака!.. — сам себе скомандовал Белобров.

— Девятьсот, — бесцветным голосом выкрикнул Звягинцев, — восемьсот, семьсот, шестьсот… Доверни чуть вправо, командир…

— Бросаю…

— Торпеда пошла-а-а!.. — заорал Черепец.

Странный, не по-нашему раскрашенный прямоугольниками борт эсминца летел Белоброву навстречу, а длинная серебристая торпеда застыла в плотном, белом, наполненном раскаленным металлом воздухе. В борту эсминца что-то треснуло, и по воде покатились тяжелые шары пара. У основания правого крыла торпедоносца тоже что-то треснуло. Это самолет задел и срубил антенну эсминца. На долю секунды под ним прошла деревянная желтая палуба, черные дыры труб, задранные счетверенные установки, враскорячку присевшие вокруг них стреляющие люди. Затем счетверенная очередь прошила широкое беззащитное брюхо самолета и убила Звягинцева. От удара об мачту самолет повело вправо, он попал под бортовую пушку второго эсминца, что-то грохнуло, все заволокло дымом, самолет все тянуло вправо, пронзительно визжала под ветром содранная на брюхе обшивка. Впереди было бледное голубое небо, сиреневые, длинные чужие облака.

СПУ работало, по СПУ Белобров слышал какое-то бормотание и хотел что-то сказать, но тут же сам услышал, что не выговаривает слова. Челюсть была разбита, он ударился лицом о пеленгатор и обернул-ля, чтобы показать штурману и Черепцу свой кровавый рот, показать, что не может говорить, но увидел, что Звягинцев висит на ремнях и скорее всего умер, что в самолете полно едкого рыжего дыма, а потом увидел Черепца, тоже раненого, ползущего к нему из хвоста самолета.

Черепец дополз до Звягинцева, потрогал его неживую руку и, придерживая живот, пополз дальше. Затем, опираясь на руки, сел и обхватил Белоброва за ноги у колен.

Зажимая рот, из которого лилась кровь, Белобров наклонился к Черепцу, погладил его по щеке и погладил ему голову, как ребенку.

— Сейчас, — сказал он, — дорогой мой, сейчас… — Он хотел еще что-то сказать, но не смог, изо рта опять полилась кровь.

Черепец снизу сосредоточенно и серьезно смотрел на него и что-то при этом шептал, укоризненно шевеля бровями.

— Умираем, командир, — сказал он и замолчал.

Мысли путались в голове у Белоброва, непереносимо болело в боку, он чувствовал, что Черепец обнимает его ноги крепко и любовно, и все смотрел слепнувшими глазами на далекий суровый каменистый и еще снежный берег, на свое небо, на свое море. Потом он почувствовал, что боли нет, никакой боли нет, и наступила тишина, такая, какой не бывает на белом свете. Беззвучно крутились винты, и он вел самолет, все глубже уходя в эту тишину.

Странный, ободранный, с прилепившимся к крылу куском мачты и антенны немецкого корабля, чадя одним мотором, он летел домой, и торпедоносцы Романова и Шорина шли по бокам и чуть впереди, пытаясь вести его.

Так он дошел до базы и пошел на посадку.

Полоса была освобождена, «скорые» и «пожарки» с воем неслись рядом с самолетом, отовсюду бежали люди, и у всех уже появилась надежда, когда огромный самолет вдруг клюнул носом, ударился о землю, тут же скапотировал, поднимая тучи песка и пыли, с грохотом, вдруг ставший немыслимо легким, повернулся вокруг собственной оси, ломая крылья, и встал.