Танец Лиса (СИ) - "Tau Mirta"

Проще всего назвать его дурным, нечистым — оборотень же, откуда тут взяться человечьему разумению правды жизни. Можно сказать, что выжил из ума, свихнулся от одиночества. На худой конец можно успокоить себя, что это всего лишь жалость. А последнее-то и недалеко от истины, вот только Кром не видел в жалости ничего зазорного. Кто бы сказал: не смей меня жалеть, я не слабый. А ему всегда казалось, что пожалеть и принизить это не одно и то же. Ведь если сердце болит за человека, значит, он тебе не чужой. Не совсем чужой. В чём же тут обида? А как, интересно, мыслит Ригель? Хорошо, если как он, а если как те, другие, кто скорее помрёт, чем даст себя пожалеть? Тогда худо. Тогда выходит, что совсем дошёл, принял, что дали. Понял ведь, что Кром просто не смог уйти; не сейчас, когда темнеет рано и в одинокую избу тычется заиндевелой мордой северный ветер, заполняя тишину хищным поскрёбом позёмки; не сейчас, когда совсем рядом, только выйди, зияет гибельный провал полыньи. Кром обхватил руками голову и шумно выдохнул. Э, нет. Лукавишь, брат! Да, жалеть ты горазд, но есть тут и другое: стыдная сладость, поделенная на двоих, воспоминание, какого не должно быть и какое заставляет обмирать в ожидании ночи. Его жалость, ригелево принятие и общее желание — куда это всё заведёт их?

Кром не собирался винить во всём Ригеля. Он боялся того, что случится дальше. И он не мог уйти. Не сейчас. Весной, наверно, всё будет светлее и понятней. А пока ветер стегал бревенчатые стены хлёсткой крупой, и одинокая изба подслеповато щурилась слюдяными окошками на чащу, где промышлял лихой беспутный Лис. Кром встал и затеплил лучину; тёплый огонёк разогнал сгустившийся мрак. Может, Лису будет радостно увидеть свет, золотящий всегда тёмные окна.

Лучина горела всю ночь, Кром лежал на своей лавке, прислушиваясь к ночным звукам. Иногда он беспокойно задрёмывал и почти сразу же вскидывался: не идёт? Но знакомые летучие шаги раздались в сенях только на рассвете. Кром услышал и сквозь вязкую хмарь чуткого сна пожалел, что лучина погасла. Скрипнула дверь, и он, окончательно проснувшись, подобрался: что Ригель будет делать? Но тот наспех умылся и прошлёпал мимо лавки к себе, за полог. Почти сразу оттуда долетело его мерное глубокое дыхание. Заснул. А Кром лежал с открытыми глазами, смущённый непривычной мешаниной чувств, главными среди которых были облегчение и, почему-то, досада.

* * *

В этот раз Лис добыл глухаря. Огромного, дня на три хватит.

— Сегодня никуда не пойду, замаялся с ним. Чуть глаза мне не выклевал.

— Не задел? — Кром глянул ему в лицо.

— Нет. Шея только ноет, — тот повертел головой. — Тяжёл больно.

После обеда Кром уселся разбирать глухариный пух.

— Куда он тебе? — Ригель прищурился на чёрно-белое богатство.

— Не мне, а тебе. Подушку набьёшь.

— Так есть же, две.

— Перину, значит.

— Я что, девица, на перине почивать? Мне приданого не надо.

— Ну, — Кром махнул рукой, — не выкидывать же.

— Всегда выкидываю, — Ригель стёк с печи и уселся на пол рядом с ним. Поворошив перья, выбрал самое длинное и отвёл руку, любуясь маслянистым зеленоватым блеском, проступающим сквозь черноту.

— Вот эти бы можно и оставить. Красивые.

— Что в них толку, в хвостовых-то? — буркнул Кром. — Разве метёлку связать, противень маслом мазать.

— А что, обязательно должен быть толк? — Ригель, улыбаясь, прикусил кончик изогнутого пера. — У вас в Полесье есть у кого заветные дары?

— Какие?

— Вещи, разные, про которые никто не знает, кто их сделал и когда. Их хранят в роду, берегут, невесту ими выкупают.

— Вено(1), что ли?

— Да нет, — Ригель наморщил лоб, не зная, как объяснить. — Они остались от тех, прежних.

Кром понял. Он слышал о таких вещах. Оружие с вязью неизвестных знаков по древнему клинку, книги на смутно знакомом языке, украшения, коих ни один мастер теперь не в силах повторить, — всё это создавалось, как говорили, на заре времён, когда жили иные люди. Да и человеческого ли роду они были? Теперь уж никто не помнил. Ригель сказал «заветные дары», хорошее прозвание. Верное. Заветные мечи не обагряли в битвах, но ими искали справедливости. Заветные книги никто не мог прочесть, но владеющего такой почитали мудрым, так же, как женщину в заветных украшениях поименовали бы красавицей, будь она хоть крива на оба глаза. Такова была тайная сила этих вещей: никто не мог постичь их суть, но все хотели обладать, чтобы ощутить на себе отблеск давнего первородного величия. Кром этого никогда не понимал.

— У нас не осталось, — сказал он. — После ирт-аша, говорят, все сгинули.

Более полусотни лет назад случилось нашествие иртов, степняков. Они забирали всё, что могли увезти на своих крепких невысоких лошадках, а что не могли, то сжигали. Ирты дошли до самого кряжа, но вверх не полезли, степняки горам не доверяли. Поэтому Загорье уцелело. Они повернули назад и прошли по разорённым весям ещё раз. Засыпанная горьким пеплом земля потом не сразу стала родить, был великий голод. Однако выстояли, выкормились кое-как, отстроились. Ирты более не заходили так далеко, границы от них стали стеречь. Но украденного, понятно, не воротили.

— У нас в роду хранятся запястья(2), женские, — Ригель провел пером по предплечью, показывая. — Они такие… Тоже вроде никакого толку, но красивые, — кончик пера скользил по рукаву рубахи, вычерчивая прихотливые узоры. Кром поймал себя на том, что следит за ним, и отвёл глаза.

— Значит, тебе никакое вено не надобно? — полушутя спросил он. — Любая девка за такие пойдёт.

— Нужны они мне, — фыркнул Ригель. — Это кабы она за меня пошла, — он вновь закусил острый кончик, изображая задумчивость. — А и нет, и тогда бы не нужна.

Он вдруг наклонился и дунул прямо на горку отобранного пуха. Чёрно-белый снег взвился под потолок, мягко закружил по избе.

— Что творишь… — возмутился было Кром. — Пф! — то Ригель залепил ему в лицо пригоршней щекотных перьев. — Ах ты!..

Смеясь, они закидали друг друга пухом, а потом так же дружно стали собирать. Кром упихал его в короб; надо будет Ригелю, сам и разберёт. Он оглядел избу.

— Всё?

Ригель вдруг шагнул ближе коснулся его волос. Погладил. Кром замер, не зная, что делать, и просто смотрел на него. Мгновение они стояли так, а потом Ригель, странно улыбнувшись, отвёл руку и показал ему маленькое невесомое пёрышко.

— Теперь всё.

Пока смущённый Кром устраивал короб на печи, Ригель выскочил из избы.

— Пойду баню протоплю.

Мыться первым отправил Крома. Когда тот воротился, сказал спокойно:

— Ложись у меня.

И вышел. Его долго не было. Растерянный Кром успел издуматься, известись — что делать, как себя повести? Не бегать же от него по всей избе, глупо. Решился, лёг, и опять незадача: одежду снять или оставить? Мысли о том, что будет, что может быть дальше, он старательно отгонял. А когда Ригель вернулся, их, мыслей, и вовсе не стало. Тёплый свет лучины льнул размывчатым бликом к обнажённой коже — Ригель одеждой пренебрёг. Но его нагота не казалась уязвимой или отчаянной, как когда он перекидывался перед Кромом, вынося на его суд тайну тягостного перевоплощения; теперь это была повадка молодого зверя, игривая, но и осторожная: вот он я, а каков-то ты будешь? Кром наблюдал, как он скользит по избе, и со стыдом чуял, что тело отзывается даже на это: на неторопливую плавность движений, на перекат удлиненных мышц под играющей каплями воды кожей — кажется, вытираться он тоже не стал. Кром отвернулся к стене, вслушиваясь в шорох, доносящийся из прилуба. Некоторое время Ригель что-то там делал, а потом вернулся, принеся с собой знакомый душистый запах.

«Масло», — промелькнуло на краешке сознания. Тихие шаги; одеяло, стянутое нетерпеливой рукой, сползло на пол. Тихий смешок.

— Штаны-то зачем надел?

Он обернулся. Ригель присел на краешек кровати, но тут придвинулся ближе, взял за руку и потянул, укладывая спиной на подушки. Мягко надавил на плечи, словно говоря: «Лежи так». Ладони знакомо легли на грудь, задержались у сердца, прошлись по животу и вверх, оглаживая бока и плечи. Он чуть наклонился, и Кром почуял запах распаренных берёзовых листьев и печного дыма; опустив веки, он следил за Ригелем сквозь ресницы. А тот не пытался прижаться или поцеловать, хотя доказательство его нетерпения упиралось Крому в бедро, и от этого дыхание у обоих становилось глубже и чаще, а робких поглаживаний уже было мало.