Петербург - нуар. Рассказы - Андрей Кивинов

Я немного посопротивлялся, но дал себя уговорить один день подождать.

— Успокойся, дорогой, и не нервничай: если Магомет не идет к горе, то гора идет на хуй. — Он хохотнул: видимо, хотел меня успокоить.

Как ни странно, я действительно успокоился после этого разговора — настолько, что, покупая билеты, заигрывал с раскрасневшейся девочкой-оператором, хотя больше всего мне хотелось оглянуться и посмотреть, не подслушивает ли кто-нибудь за спиной. На всякий случай я все-таки не стал ничего говорить вслух, написал на листочке и отдал мягкой курносой девчушке.

Потом я вернулся домой и спал, сжав в ладони мобильник, а вечером отправился в «Сушку». Звонок застал меня на пустынной (всегда пустынной — в чем, думается, есть высшая справедливость) площади Труда: незнакомый будничный голос спросил, тот ли я, кто им нужен, и, по имени-отчеству, все остальное бла-бла-бла. После этого я сразу набрал Степаныча.

— Вот видишь, я же говорил! Что сказали?

— Сказали, что, возможно, меня заинтересует их предложение.

— Где назначили? Это юго-запад? Значит, слушай. Им главное — посадить тебя в машину и повезти куда-нибудь на дачку. В машину садиться нельзя ни под каким предлогом. Там будут мои ребята.

Все время, пока я шел до «Сушки», Степаныч рассказывал свой план. По его словам выходило, что это будет целая военная операция, только что без вертолетов.

— Что-то слишком сложно, Степаныч, а ничего не сорвется?

— Терпи, казак, — (я вдруг стал казаком), — а то мамой будешь!

Толкая стеклянную дверь, я испытал короткий приступ ностальгической, из будущего просочившейся тоски: что в «Сушке» я, может быть, последний раз. Да, если мне чего-то и жаль во всей этой истории, так этого того, что не получилось толком попрощаться с Мисс Пирсинг. Я подумал об этом, когда засыпал (в эту последнюю ночь я целовал Надю-Изольду особенно нежно, и она отвечала мне, но ладонь, отправившаяся в вояж по ее животу, была почти сразу же депортирована на родину; вместо этого она обняла меня и заснула), — подумал о том, что жаль будет больше не повидать трогательную полужелезную мордашку с тщательно наведенным скрытым выражением гендерного превосходства и не намекнуть ей, что в некотором смысле мы заодно: я тоже терпеть не могу мужиков и целлюлит.

И еще надо было попросить сирену спеть эту ее песенку. Я весь последний день ее насвистывал — прилипла; а последний день получился длинный. Хотя проснулся я поздно: Надя уже испарилась; только лежала у зеркала забытая косметичка. Я привел квартиру в порядок, сходил за хлебом, позавтракал, — был уже почти вечер, когда я взял лэптоп и открыл сайт банка, название которого было записано на скомканном, даже продырявленном острым карандашом листочке. Андрей Петрович числился в разделе «Руководство» третьим. Я последний раз, загибая пальцы, проверил себя и свой план: все было верно.

Секретарше я сказал, что я из УСБ ФСБ. А Андрею Петровичу — что есть разговор к нему относительно находящегося у него пакета учредительных документов одной крупной компании. И что, возможно, у кого-то есть более интересные и, главное, более реальные предложения к нему, чем те, которые ему уже сделаны.

— Через час? У меня встреча через час, давайте завтра.

— Перенесите встречу, Андрей Петрович, а то попадете в глупое положение. Как финансовый аналитик.

Пришлось Андрею Петровичу согласиться. Хотя приехал он не на труповозке: у него был «бентли». Он вышел — с водительского, разумеется, сиденья — и, разумеется, никого не увидел: есть люди, которые просто не видят ярко-синих курток с капюшонами, даже если карман у куртки оттопырен так, будто в нем лежит «Глок-19». Он запахнул пальто, подошел к парапету, схватился за него двумя руками и запрокинул востроносую голову к арке — некоторых подонков трогает еще по старой памяти красота, хотя, глядя на нее, они и думают по привычке об инвестициях. В этот момент и отделилась от китовой морды машины ее тень: она смотрела прямо на меня, ободряюще улыбалась, и я, холодея от омерзения, что у меня может быть что-то общее с этим мертвым чудовищем, понял вдруг, что так, наверное, выглядела бы моя мать, успей она постареть прежде смерти, но страшнее всего было, что старуха не уходила, до сих пор она не уходила только во сне, она, кося глазом на меня, медленно поднимала руку, причем сначала казалось, что просто ладонь у нее сложена пистолетиком, но вдруг я понял, что у нее, да, пистолет, и я вдруг страшно захотел, чтобы она выстрелила, и даже мысленно шептал ей: жми, жми — и Андрей Петрович аккуратно лег на склизкий деревий помет.

Я спрятал «глок» обратно в карман и оглянулся: полутемная набережная (фонари еще не включали) была пуста; старуха снова слилась с тенями. До сих пор я действовал только по точному расчету, но тут был прилив вдохновения: я взял с пассажирского сиденья чемодан — тугой и тяжелый, он выглядел развратно, как все дорогое кожаное, — нашел ключ от него (ибо он был заперт на ключ) в кармане юридического пиджака, распахнул и, перевалив через парапет, вытряхнул содержимое в Мойку (более не нужный второй телефон плюхнулся туда же). И все-таки чемодан, даже опростанный, был очень тяжелый, будто кожа хранила память о своем крокодиле, — я еле дотащил его до квартиры и только там, в тишине, позвонил Степанычу (на телефоне светились восемь пропущенных вызовов).

Степаныч был на нервяке, но я его обрадовал.

— Антон? Я уж места себе не нахожу, думаю, не уберегли парня.

— Все в порядке, Степаныч, парень сам себя уберег.

— Что случилось? — (Я промолчал.) — Ладно, не телефонный разговор.

— Степаныч, чемодан у меня.

— Что? Чемодан? — (Кажется, мне удалось его удивить.) — Как?

— Не телефонный разговор. Повезло.

Степаныч несколько секунд молчал, потом попросил подождать — слышно было, как он по другому телефону говорит про ближайший рейс.

— Значит, так, Антон, я вылетаю, скоро буду, поговорим. И, — после паузы, — знаешь что? Мы с твоим отцом были партнеры…

— Я знаю, Степаныч.

— Короче, ты меня удивил.

Сидеть в квартире я не мог. Идти в «Сушку» тоже — не только потому, что нельзя было пить; главное, что нужно было бы либо возвращаться с Надей (и тем вносить фактор непредсказуемости, который мне был меньше всего нужен), либо намекать ей, что сегодня нельзя, — она бы точно подумала, что я снял девку. Я все подготовил — чемодан в углу, куртка на кровати — и вышел. Лило опять как из ведра, и на набережной я спрятался в троллейбус — свистящий батискаф был почти пуст, я сел у окна и завороженно наблюдал, как справа над пропастью Невы парит призрак крепости, а потом ныряет и всплывает сверкающая гирлянда дворцов; и уже за рекой из широкой бухты площади троллейбус затянуло в узкую горловину Невского. У меня было еще почти три часа: я сел в аквариумоподобном кафе и раскрыл лэптоп.

Когда в кафе вошел Степаныч — бодрый и настороженный, я видел его последний раз десять лет назад, но он был такой же: седой бобрик на голове, мясистое лицо, плечи как гантели, глаза без ресниц, пучки бровей, улыбка такая, как будто сейчас все поедут к блядям, и отвратительно-бесцеремонное рукопожатие, — у меня в форме письма было собрано четыре десятка адресов. Я нажал «отправить» и вышел со Степанычем на улицу. Дождя уже не было: я бы с удовольствием прогулялся, но Степаныч пешком не ходил — у дверей мигал аварийкой большой, наглухо тонированный «лексус».

— Ну говори, куда. А чего не у отца? — Степаныч смотрел на меня, будто на победителя детского конкурса песни, и, похоже, думал, не потрепать ли меня по затылку.

— Не могу я там, — сказал я, отворачиваясь. — Снял квартиру. На Первой линии.

— Слыхали, Михаил Викторович? — (Михаил Викторович был похож на дрессированного медведя: из-под волос на ладонях синели татуировки.) — Начальник сказал, на Первую линию.

— Так точно, товарищ полковник.

— Да, — (это уже мне), — я тебя понимаю: одному, после такого… Знаешь, когда это случилось, я поверить не мог. У бати твоего бывало — депрессия, туда-сюда, но чтоб до такого… И главное, ведь на нем одном все держалось — я теперь думаю, что, может, он из-за этого… Слишком много взял на себя, понимаешь? Все-таки не в деньгах счастье, согласен?

Я сказал, что согласен. В тонированных стеклах ничего не отражалось. Меня стала накрывать волна отвращения и ужаса; слава богу, ехать было недалеко — мы едва ли не последние перескочили через мост и уже через минуту заворачивали на Съездовскую. Я показал, где встать.

Все время, пока мы шли через двор и поднимались по лестнице, я отводил взгляд от теней и углов, чтобы не увидеть старуху. Степаныч хохмил все натужнее.

— Ты прямо как Ленин в Разливе, — (я уже открывал дверь), — еще бы коммуналку нашел. — Его голос наполнил освещенную квартиру.