Я умею прыгать через лужи. Рассказы. Легенды - Алан Маршалл

Питер ответил, что хоть это и дороговато, но мистер Карузерс, пожалуй, согласится.

Отец не очень ясно представлял себе, что такое «настоящая Австралия», хотя и сказал Питеру, что тем, кто хочет ее увидеть, надо бы заглянуть к нам в кладовую. Отец иногда говорил, что бедность — это и есть настоящая Австралия, но такие мысли приходили ему в голову, только когда он бывал в грустном настроении.

Отправляясь в усадьбу, он повязал шею красным платком, надел широкополую шляпу и оседлал гнедую кобылу, по кличке Баловница, которая начинала брыкаться, стоило только коснуться ее бока каблуком.

Высотой она была ладоней в шестнадцать и прыгала не хуже кенгуру. И вот, когда гости уселись на просторной веранде, попивая прохладительные напитки, отец галопом вылетел из-за деревьев, испуская оглушительные вопли, словно лесной разбойник.

Вспоминая об этом, он рассказывал мне:

— Значит, выезжаю я из-за поворота к жердевым воротам — земля перед ними плотная, и, хоть усыпана гравием, опора есть. Я всегда говорю, что лошадь с пастбища наверняка себя оправдает. Баловницу я только что объездил, и она была свежа, как огурчик. Ну, конечно, она идет на препятствие слишком рано — неопытная была и горячая, — и вижу: сейчас зацепит. Ворота были высоченные, хоть ходи под ними. Конюхи боялись, что Карузерс кого-нибудь уволит, если поставить ворота пониже. Да с него бы и сталось. — Отец сделал презрительный жест и вернулся к своему рассказу: — Чувствую, что Баловница прыгнула, и приподнимаюсь, чтобы уменьшить свой вес. Между моим телом и седлом можно было просунуть голову. Но меня беспокоили ее передние ноги. Если они перейдут, то все в порядке.

Черт возьми, ну и прыгала же эта лошадь! Разрази меня гром, если вру! Она извернулась и выжала еще два дюйма прямо в воздухе. Правда, задними она все-таки зацепилась, но, едва приземлившись, через два скачка снова вошла в аллюр. А я сижу в седле как ни в чем не бывало.

Ну, осадил я ее прямо перед верандой и поднял на дыбы под самым носом у гостей Карузерса. А они, не допив своих бокалов, повскакали с мест так, что все стулья поопрокидывали. Ну, а я вонзил каблуки в бока Баловницы. Она как метнется в сторону и завизжит, что твой поросенок. Хотела прижать меня к дереву, вредная тварь. Я ее повернул, хлопая шляпой по ребрам, а она боком прямо на веранду и давай лягаться: как взмахнет копытами, так и разнесет в щепу стол или стул. Кругом летят стаканы с грогом, женщины пищат, мужчины бегают, а некоторые с геройским видом загораживают дам, те за них цепляются — ну, словом, корабль идет ко дну, спасайся кто может, и давайте умрем достойно! Черт возьми, вот был ералаш!..

Дойдя до этого места в своем рассказе, отец начинал смеяться. Он смеялся до слез, так что ему приходилось даже осушать их носовым платком.

— Да, черт подери… — говорил он, переводя дыхание. — Прежде чем мне удалось сладить с Баловницей, я сшиб с ног сэра Фредерика Солсбери, или как его там, и он полетел вверх тормашками прямо на выводок павлинов.

— Папа, это было на самом деле? Все это правда? — как-то спросил я отца.

— Да, черт возьми, правда… Впрочем, погоди… — Он сморщил нос и потер рукой подбородок. — Нет, сынок, это, пожалуй, и неправда, — признался он. — Что-то похожее было на самом деле, но когда об одном и том же рассказываешь много раз подряд, то стараешься, чтобы получилось занятней и смешнее. Нет, я не врал. Я просто рассказал смешную историю. Ведь хорошо, когда удается рассмешить людей. На свете и так слишком много всякой всячины, наводящей тоску.

— Это вроде рассказа об олене? — спросил я.

— Да, — ответил он, — вроде того. Я ездил на нем верхом, вот и все.

Мистер Карузерс протестовал против моего отца из-за того, что тот прокатился на его олене.

— Олень все ходил и ходил по кругу, бедняга, — рассказывал отец, — а мы с ребятами влезли на забор, и, когда олень пробегал подо мной, я взял да и прыгнул ему на спину. Конечно, это они меня раззадорили. — Он умолк, рассеянно глядя вдаль, потер подбородок и, слегка улыбнувшись, добавил «черт возьми!» тоном, который не оставлял сомнений в том, как отнесся олень к своему непрошеному наезднику.

Отец ни разу не рассказывал мне подробностей той проделки, очевидно, он считал ее ребячеством. И когда я продолжал его расспрашивать: «А олень побежал?» — он отвечал коротко: «Да еще как!»

Я решил расспросить об этом эпизоде Питера Финли. Мне казалось, отец не хотел вспоминать о приключении с оленем потому, что олень его сбросил.

— Олень задал отцу трепку? — спросил я Питера.

Впоследствии кто-то рассказал мне, что олень обломил об отца рог. Это и вызвало недовольство мистера Карузерса, который собирался, когда олень сбросит рога, повесить их в гостиной над камином, как он это делал каждый год.

После смерти мистера Карузерса миссис Карузерс куда-то отправила оленя. Но когда я подрос настолько, что стал тайком забираться в парк, еще можно было видеть глубокий след, протоптанный оленем там, где он ходил и ходил по кругу.

Вот почему, а также потому, что все в Туралле, за исключением моего отца, относились к миссис Карузерс с трепетом, я с таким благоговением рассматривал лежавший передо мной ящик и ценил его гораздо выше любого подарка, который мне когда-либо приносили. Он имел такую цену в моих глазах не сам по себе (коробка из-под свечей на колесиках доставила бы мне гораздо больше удовольствия), но в нем я видел свидетельство того, что миссис Карузерс знает о моем существовании и считает меня важной персоной, достойной получить от нее подарок.

Ведь, кроме меня, никто во всей Туралле не получал подарков от миссис Карузерс. А она была обладательницей коляски на дутых шинах, пары серых лошадей, целого выводка павлинов и бесчисленных миллионов.

— Мама, — сказал я, глядя на мать и все еще крепко держа ящик, — когда миссис Карузерс отдавала Мэри подарок, Мэри ее потрогала?

Глава 6

На следующее утро мне не принесли завтрака, но я и не хотел есть. Я был возбужден и встревожен, временами меня охватывал страх, и тогда мне очень хотелось, чтобы мама была рядом.

В половине одиннадцатого сиделка Конрад подкатила к моей кровати тележку, напоминавшую узкий стол на колесах, и сказала:

— Садись, сейчас мы с тобой прокатимся.

Она откинула одеяло.

— Я сам сяду, сам, — сказал я.

— Нет, я подниму тебя, — возразила она. — Разве ты не хочешь, чтобы я тебя обняла?

Я быстро оглянулся на Энгуса и Мика — слышали ли они эти слова.

— Чего ты ждешь? — крикнул мне Мик. — Ведь лучшего барашка-подманка на свете не сыскать. Поторапливайся.

Она подняла меня и несколько секунд подержала на руках, улыбаясь мне.

— Я ведь не барашек-подманок, правда?

— Нет, — ответил я, не зная, что подманком на бойнях называют барана-предателя, приученного водить овец, предназначенных на убой, в загоны, где их режут.

Она положила меня на холодный плоский верх тележки и покрыла одеялом.

— Поехали! — весело воскликнула она.

— Держи хвост трубой! — подбодрил меня Энгус. — Скоро вернешься к нам.

— Да, да, проснешься в своей собственной тепленькой постельке, — сказала сиделка Конрад.

— Желаю удачи! — крикнул Мик.

Пьяница приподнялся на локте и, когда мы проезжали мимо его кровати, хриплым голосом сказал:

— Спасибо за яйца, дружище. — И затем чуть погромче добавил: — Молодчина!

Сиделка Конрад покатила тележку по длинному коридору и через стеклянные двери вкатила ее в зал, посередине которого стоял высокий стол на тонких белых ножках.

Сестра Купер и еще одна сиделка стояли у скамьи, на которой лежали на белой салфетке стальные инструменты.

— Вот мы и приехали, — сказала сестра; она подошла ко мне и погладила меня по голове.

Я посмотрел ей в глаза, ища в них поддержки и ободрения.

— Боишься? — спросила она.

— Да.

— Глупышка, бояться нечего. Через минуту ты уснешь, а немного погодя проснешься в своей кроватке.

Я не понимал, как это могло быть. Я был уверен, что сразу проснусь, как только до меня дотронутся. Мне казалось, что они меня просто обманывают и я вовсе не проснусь в своей кроватке, а, наоборот, со мной случится что-то страшное. Но сиделке Конрад я верил.

— Я не боюсь, — сказал я сестре.

— Я это знаю, — сказала она мне на ухо и, перенеся меня на стол, положила мне под голову маленькую подушечку. — Теперь не двигайся, а то скатишься вниз.

В это время быстрым шагом вошел доктор Робертсон; массируя свои пальцы, он улыбался мне.

«Брысь, брысь, черный кот!» Ты ведь эту песенку поешь?

Он погладил меня по голове и отвернулся.

— Беговые дрожки и черные кошки, — бормотал он, пока одна из сиделок помогала ему надеть белый халат. — Беговые дрожки и черные кошки. Ну ладно!