Высщей категории трудности - Юрий Яровой

Полковник, как бы подслушав мои размышления, высказал их вслух:

— Когда мне командующий предложил возглавить поиски туристов, я нисколько не удивился такому предложению: из туристов у нас получаются самые крепкие солдаты. Спасать таких людей — наша прямая обязанность. Но как совместить туризм и женщин? Я всегда был противником женщин — солдат. Достаточно, что женщине приходится рожать и воспитывать детей. А тут — две девушки…

10

«28 января. Бинсай

Этот день я, наверное, запомню на всю жизнь. Я пишу сейчас в пустом классе бинсайской школы при свете фонарика и с трудом верю, что все это было…

Мы и до Бинсая ехали с Глебом рядом. В автобусе в проходе и до потолка на заднем сиденье навалено наше имущество. Кроме нас, ехало еще пять женщин с бидонами и корзинами — мне досталось единственное место, рядом с Глебом. Рядом с ним.

Сверху, почти надо мной, устроился Вася с гитарой. Он свою гитару носит, как солдат ружье, — на ремне через плечо. И едва выдается свободная минута, Вася стаскивает варежки и берется за гитару, а ему подпевают все.

На очередном ухабе меня так подбросило, что я ухватилась за Глеба. Глеб удержал меня на сиденье, совсем рядом я увидела его серо — зеленые глаза. Глаза были так близко… Холодные, равнодушные.

А я их помню другими — счастливыми. Это было так давно! И фокстрот мы танцевали вальсом.

Из открытой форточки валил пар, гремела музыка, на занавесках мелькали тени, «Разрешите?»

Ноги почему — то слушались плохо, и все у меня перед глазами кружилось, и я смеялась, как сумасшедшая. Потом сообразила, что мы вместо фокстрота танцуем вальс. И вдруг совсем рядом его губы… Как это случилось?

Я его, кажется, тогда ударила. А может быть, просто оттолкнула, И он ушел, даже не попрощавшись. Повернулся и ушел, оставив меня под окнами чьей — то такой веселой квартиры.

Никогда он больше не вспоминал тот февральский вечер и как мы танцевали под окнами чужой квартиры. Только подчеркнутое равнодушие в глазах, когда мы оказывались близко друг к другу…

А потом?

Были походы, были встречи, когда я хотела забыть тот злосчастный вечер, хотела, чтобы мы опять стали прежними хорошими друзьями. А вместо этого бормотала несусветную чепуху, никак не могла выпутаться из паутины неловкости, а он стоял рядом и молчал, как камень.

Он сам нашел выход. Сделал вид, что ничего не было. Только стал избегать меня. А если уж приходилось оставаться вдвоем, делался таким чужим… Я уже примирилась с тем, что так будет всегда. И вдруг все изменилось. И все это случилось в Бинсае.

У нас в Бинсае было много гостей. Люська всех угощала чаем, баранками и конфетами. Я запомнила лесоруба с рыжей бородой, который раскритиковал наш маршрут. Сложно и опасно. Почему?

— Худое место. Неспокойное. Манси на полсотни километров объезжают Рауп стороной. Не знаю, почему, может, из суеверий, а может, еще причина в чем… Погодь, тут у одного нашего манси гостит родич с той стороны хребта. Говорят, сказитель, байки сочиняет. Может, он что расскажет о Paупe?

После чая мы втроем — Глеб, Саша и я — пошли разыскивать сказителя.

Изба новая, белевшая тесом, стояла на отлете, почти у самого леса. Около нее небольшой загон с десятком оленей.

Нас встретила собачья какофония. Собаки вырвались из — под крыльца злобной стаей и окружили нас кольцом. Я не на шутку перетрусила, а Глеб успокаивал:

— Ничего, ничего, эти собаки людей не трогают.

Боюсь, что он не очень был уверен в этом, потому что потихоньку подобрал на дороге палку.

Вышел на крыльцо хозяин в меховой малице, гикнул на собак. Чинно пожал наши руки.

Мы объяснили цель нашего позднего визита. Хозяин — смуглый, степенный, радушный — видимо, по — русски понимал плохо, потому что на все вопросы только утвердительно кивал.

В избе горела керосиновая лампа и пахло чем — то до тошноты кислым. Пока мы осваивались и рассаживались вокруг стола, из соседней комнаты вышел приветливо улыбающийся сутулый охотник. Он, как и хозяин, был в мягких нярках и в расшитой до колен рубахе из оленьей шкуры. Звали его — Степан Кямов.

Возраст его определить трудно, но во всяком случае ему не меньше пятидесяти. У него черные жесткие волосы, черные редкие усы и глубокие морщины на лбу и шее. Карие немигающие глаза смотрели с любопытством, а когда он здоровался с нами, каждому слегка кланялся.

— Вай, вай, — покачал головой Степан Кямов. — Худой нёр, худой гора.

И качал рассказывать легенду о добром божестве Ойхта — Кури и братьях — разбойниках Тумпа. Он говорил медленно, часто останавливался, подбирая русские слова.

Его голос, протяжный, проникнутый какой — то тревогой, буквально гипнотизировал. Уже через минуту я почувствовала, что плохо улавливаю смысл легенды, я только видела перед собой глаза рассказчика и чувствовала, как меня охватывает ужас. Если бы не Глеб, я бы, наверное, сбежала.

Когда мы вернулись в школу, Саша Южин сел записывать легенду. Глеб тотчас развернул карту и начал что — то отмечать. Было темно, и я принесла ему свечку. Но он, увлеченный картой, даже не повернул головы.

Глеб у Бинсая поставил сегодняшнее число, а к востоку от Раупа, на одном из притоков Соронги, нарисовал треугольник.

— Что это, Глеб?

— Изба, про которую сегодня рассказывал бригадир.

Глеб разгладил карту и рядом с треугольником мелким чертежным шрифтом написал: «Продукты». Ужасный педант

— Ты, что, не мог этого запомнить?

Глеб улыбнулся. Его улыбка, как броня. От нее отскакивают все колкости и остроты.

— Мог. Но лучше записать. Меня вдруг понесло.

— Лучше записать, чем не записать, лучше сделать зарядку, чем просто проваляться, лучше есть, чем не есть. Господи, неужели тебе не скучно так жить?

— Но я ведь этого даже не замечаю, Неля. Я все это делаю механически. Все, что «надо», я делаю механически. А зачем на это тратить мышление? Думай не думай — зарядку делать надо, есть надо, уроки делать надо, дневник писать надо.

— Ты сухарь, Глеб!

От резкого движения свеча заплясала, и тени на стенах от нас с ним тоже заколыхались. Точь — в–точь, как в избе Кямова. И вдруг я вспомнила маску на лице сказителя: загадочную и непроницаемую. «Давно, давно, когда не было ни меня, ни моего отца…»

На лице Глеба я увидела усмешку.

— Что ты усмехаешься? У меня до сих пор не выходит из головы этот Тумпа.

— А ты опасаешься, что мы его встретим?

— Ты не смейся. Мне и в самом деле не по себе от этой легенды. Слишком уж много там всяких пророчеств. «Ан — ана, а вдруг проснется Тумпа — Солях?» Что тогда будешь делать?