А началось с ничего... - Николай Егоров

— Волох, ты опять с бесплатным приложением сегодня? Поможете моему отче винт сменить.

Это командир эскадрильи лейтенант Солдатов в неизменной куртке на молниях уже тут. Вот не спится человеку. А ведь Герой Советского Союза. И что в нем геройского? Обыкновенный русский. Из-под фуражки пучок соломы, не волосы, торчит. Нос в конопушках. На дворе январь, у него нос как воробьиное яичко. Бушуев, когда в верхах кто-то запротестовал было против назначения Солдатова на должность командира эскадрильи (молод, дескать, звание не ахти какое, лейтенантишко), тремя словами убедил полковника:

— Летает, как утюг.

— Товарищ лейтенант, ну походатайствуйте перед майором за меня. Прошусь, прошусь…

— Потерпи до весны, Демарев. Демобилизуется мой дед — к себе возьму.

Снять старый винт не хитро: контрагайки, гайки пооткручивали все гамом, спихнули с вала. Сели на него, перекуривают, подъемник ждут, новый винт ставить. Дед папиросу за папиросой жжет, греется. Ему эти винты за войну осточертели. Герка поеживается, пробирает морозец. Да и своя работа есть.

— Мабуть, сами поставимо?

Дед окурок под валенок, воротник мехового комбинезона торчком, руки в рукава, нахохлился, как зяблик.

— Сиди, салага.

— А хотышь, отче, я одын цю вертушку встремлю? За спор? Га?

На спор, так на спор. Рука об руку — хлоп, пальцы в узел, Вовка по узлу ребром ладони, стремянку под мотор — ну-ка. От соседних самолетов к спорщикам любители острых ощущений потянулись. Не велика уж она и весом эта вертушка, каких-нибудь сто, сто двадцать килограммишков, но держать ее беда неловко: ни за середку, ни за края. Лопастей три, рук только две, а спаси и помилуй, если краску поцарапаешь или, того хуже, погнешь.

Поднял Герка винт до плеч, нагнул голову, усадил, как малого ребенка, на шею, придерживает за ноги, полез. Стремянка ходуном ходит. Болельщики держат ее, чтобы не вибрировала. Поднялся Волох на площадку, снял ношу с плеч, целится в дырку. Тык — и на месте пропеллер.

— Видчепляйтэсь.

Смахнул Герка пот с кончика носа, руки в бока, стоит, как монумент на пьедестале. Загалдели, зашевелились.

— Эй, Два-с-гаком! Я скоро мотор менять буду, так кран не заказывать?

— Герман, я не тебя это на картинке видел? Абсолютно голый и небо держишь.

— Зовсим голый, — уточнил Герман, — или якая одэжка е?

— Почти что. Вот тут вот только кленовый листочек приклеен.

— Ни, це не я, це Атлант.

Завидовал Сережка ребятам. Паршивая это штука — зависть. От нее все несчастья: убийства, грабежи, поджоги, мировые войны. Пытаются люди как-то оправдать себя, какую-то добрую зависть придумали. Нет добрых завистей. Как бы там ни хорохорился, ни бодрился, а угнетает она: чем я хуже, почему не я, почему не мне, а везет дуракам.

Вовке Шрамму везло. Вскоре звание сержанта присвоили и перевели в механики. Изучил-таки он эту электротехнику, а рассказывал, что совсем не за то: шпиона якобы поймал.

Ну, уж и порассказывал он: кому так, кому по-другому совсем. Слушают.

— Заступил я, стал быть, на пост часовым в шесть утра, стою. А прохладно, сиверок заподувал. — Шрамм для наглядности поеживается. — Дай, думаю, в кабину ероплана залезу. Затишней, и поверяющего, будет идти, далеко заметно. Сижу, пригрелся. В сон это запозывало. Когда смотрю — едет по дороге. Двуколка, ломовик ихний смоленый. Подъедет, подъедет аната — слезет. Притулится на кукорках возле колеса, покопается — снова в двуколку. Дда-а… На чем я остановился-то?

— Снова в двуколку, — подсказывают ему.

— Ага. Не ладно, думаю, что-то с колесом у мужика. Не иначе, ось напополам перемерзла. Я за винторез — и к нему, на подмогу, значит. Привет, кричу, аната! Куда едешь? — «Поронай». — Что везешь? — «Вакаранай». Не понимает, дескать. Когда смотрю, а у самурая поясок из-под шушуна болтается. Потеряешь штаны, говорю. Да возьми и дерни за этот шнурок. А на нем фотоаппарат висит. Дело пахнет Хиросимой, думаю. И, значит, автомат на него: руки вверх!

— Ты же говорил, винтовка у тебя была, — уличают Вовку.

— Какая винтовка? Автомат. С винтовкой он бы меня запросто ножом пырнул. Автоматов они боятся. Восемь дырок, и все стреляют.

Везет. Давали отпуск на десять дней без дороги — отказался. Вырядил, что лучше пусть его на десять дней раньше демобилизуют.

Как отличнику боевой и политической подготовки благодарность объявили.

А время летело. Не потому, что раз в авиации, так и летело. Для кого как. Сергею казалось, что оно, наоборот, ползло.

Сергей ждал весны. А весна понятие растяжимое: март, апрель, май. В апреле за один день жухнул снег, размякли пути. Бушуев остался без работы. Мается, места себе не находит.

— Сергей! Ну-ка, иди сюда. Ты охотник?

— Нет, товарищ майор, не приходилось.

— Вот и хорошо! Собирайся тогда. Местечко я наглядел сверху.

Собрались. Одно ружье на двоих. Собаку на подержание выпросил у Солдатова, поехали. Дорога — рытвина на ухабе. Трясло, трясло — вытряхнуло их из «виллиса»: некуда дальше ехать. Вылезли, пошли пешком. Идут. Природа веселая. Лиственничник над головой, талый снег под ногами. Трясина завлекает, того и гляди из сапог вылезешь. Тропу теплый медвежий след пересекает. Собаке легче, не тонет, не вязнет, мотается по тому следу.

Добрались к потемкам до места. Майор нахваливал: озеро, озеро, а там лужа, старое русло реки.

Развели костер. Дров — навалом. Вот это уж точно, что каменный уголь из дров сделан, вон сколько его на Сахалине. Сидят у костра. Тепло. Пахнет печеной картошкой, котелок висит. Вокруг котелка огонь хлопочет, чай охотникам готовит. С вечера хлынул дождь. Вот еще новости — дождь в апреле. Но к ночи разъяснилось, стало прохладно. Мокрые деревья нахохлились, сгрудились в кучу, зябко жмутся друг к дружке. Только молоденькая елочка смело подбежала к самому костру и сушится, чуточку приподняв подол зеленого платьишка.

Изредка стрельнет уголек да проворчит в темноту на всякий пожарный случай собака, а так тихо все. Лес кажется непролазным даже для звуков.

Молчат, отдыхают. А о чем говорить? Один охотник — майор в чине, другой сержант. Хотя на охоте, как в бане, все равны до выстрела, а там уже смотрят, кто лучше стрельнул. Случается, и генерал ефрейтору утку достает.

— Как по-вашему, товарищ майор, что такое родня?

Бушуев, застигнутый врасплох вопросом ординарца, пожал плечами:

— Родня? А кто его толком знает. Я вот беспризорник, так мне все люди родня. А вообще, это, должно быть, люди одного роду, близкие по крови или связанные гражданскими узами.

— А могут сын с отцом стать чужими?

— Могут. В гражданские войны брат на брата шел, сын на отца. — Николай Николаевич прикурил от обугленной палки, постучал ею, будто выбивая дурь, по трухлявому пню, который никак не хотел гореть. Затрещали искры, посыпался пепел. — Жизнь и так-то сложна, да еще мы стараемся иногда подзапутать ее: от кого-то бежим, от чего-то прячемся.

Сергей насторожился: майор будто о нем говорил.

— Иногда — наоборот: живем, живем — трах! Шапку об пол, в середу домой. Потом каемся.

Погас костер. Из темноты шагнули старые сосны и выставили голые сучья, как автоматы.

Сергей поднялся, набрал охапку сушняка, бросил на угли. Со стоном зевнул и подполз ближе к костру Отчим. Очень уж он какой-то не охотничий пес. Ни кошка, ни собака, не поймешь, что за зверюга.

— Не знаете, каких кровей, товарищ майор?

— Кто каких кровей: я или Отчим? Если пес, то самых благородных.

Сергей усмехнулся:

— Там этих благородных от каждой породы по ложке.

— А это роли не играет. Благородство не от породы, от воспитания. Ты не смотри, что он такой неказистый снаружи. Всю войну таскал его за собой Солдатов. До Шпрее дошли, стоим полком у берега. Река вздулась, льдины крутятся, смотрим — пес в воду кинулся. Барахтался, барахтался — выплыл. Слепой щенок в зубах. Положил его на сухое — и обратно. Другого приносит. Гнездо им в ящике из-под снарядов соорудил. И назвали его: Отчим.

Перед рассветом дремлется, и Сергей не знал, то ли наяву слышал, то ли во сне видел про щенячьего отца.

— Эй, охотник, вставай.

Вскочил, озирается. Все в инее и светло-светло. Майор смеется:

— Пообедаем?

— Проспали, да?

— А охоты все равно не будет. Заморозки.

Сергей надел рюкзак, Бушуев взял ружье. Собака завиляла клочковатым хвостом, заподпрыгивала, норовя лизнуть в губы.

Вышли из леса и остановились: заря до того огненная, что подойди к ней чуток поближе — одежда затлеет.

— Посмотрите, посмотрите, — зашептал Сергей, — лед-то на озере какой! Будто докрасна накалился. И куда мы с вами теперь подадимся?

— А домой, — равнодушно ответил майор.

— Давайте хоть в скрадке посидим. Авось, и надлетит какая.

— Дурная разве что.

Втроем забрались в скрадок, приготовленный с вечера. Травы настелили толсто, под боком мягко и тепло. Лежат, поглядывают в небо. А утро растет, ширится.