Оранжерея - Андрей Бабиков

«Хорошо-то как!» — вынув изо рта трубку, сказал сидевший на скамье пожилой сухопарый господин в плаще и калошах и, щурясь на солнце, отложил газету. На другом конце скамьи сидел разомлевший толстяк в расстегнутом клетчатом пальто. Услышав реплику сухопарого, он соглас­но закивал и, подсев поближе, принялся рассказы­вать что-то такое, отчего у сухопарого затряс­лись плечи и вырвался стыдливый смешок

«Иначе вы погубите мои цветы!» — держась за бока, повторил толстяк, по-видимому, окончанье шутки, и оба вновь мелко затряслись. «Бувар и Пекюше», — мысленно окрестил их Матвей и слез с велосипеда. Он прислонил его к пустой сосед­ней скамье и подошел к парапету набережной, чтобы поглядеть на ожившую реку.

—  Это розовая чайка или я ошибаюсь? Как вы полагаете? — обратился к нему стоявший ря­дом средних лет человек в игреневом макинто­ше, чей носатый профиль казался страшно зна­комым. Он держал правую руку в замшевой пер­чатке козырьком, защищая глаза от солнца. Его темные вьющиеся волосы выбивались из-под сдви­нутой на затылок серой шляпы. На проплывав­шей поодаль льдине, нахохлившись и вертя го­ловкой, как пассажир на палубе, сидела одинокая чайка, действительно как будто нежно-миндаль­ного цвета.

—  Да, кажется, она розовая, — прочитал Мат­вей свою реплику, с удовольствием пользуясь слу­чаем поговорить. Ручеек речи стал уже совсем ручным. Приятно было, кроме того, чувствовать на темени теплую отеческую ладонь солнца. Где же я его видел? Эти тонкие ироничные губы, ум­ные птичьи глаза, длинные благородные пальцы, седые виски, нос с галльской горбинкой, высо­кий матовый лоб?

—  Но ведь, насколько мне известно, розовая чайка, или чайка Росса, в наших краях не встре­чается. Она гнездится в Сибири и Гренландии. Или это оперение так отливает розовым на солн­це? — продолжал рассуждать вполголоса незна­комец, рассматривая удалявшуюся вместе с льди­ной птицу.

—  В самом деле, иначе отчего бы ей так да­леко забираться на юг? Простите, мне ваше лицо кажется знакомым...

Человек повернулся к Матвею, глянул ему в гла­за и скромно представился:

—  Марк Нечет.

Матвей открыл от неожиданности рот, и в ту же минуту вмешался другой, звонкий, набежав­ший сзади голос:

—  Bonjour, папочка!

Он ощутил нечто особенное еще до того, как услышал сказанные ею слова: мягкий напор аро­матного воздуха, легкое стеснение в груди, и еще за секунду до этого приветствия — по вдруг появив­шимся лучикам морщин вокруг глаз Марка Нечета, по замиранию ветра и едва слышному грозовому гулу как бы из оркестровой ямы — он уже знал, хотя и не мог отдать себе в том отчета, что сейчас произойдет что-то особенное. Обернувшись, Мат­вей увидел перед собой высокую девушку в корот­ком пальто удивительного жемчужного цвета.

Первое впечатление в таких случаях, когда сильно начинает стучать сердце и мгновенно вы­сыхает горло, неизбежно выходит смазанным, как сделанный на ходу снимок Ценность его не в фотографической точности, а в живости и даже живучести вызванных им чувств, то есть скорее в силе вспышки, чем в отчетливости объектива. Вспоминая ее многие годы спустя, в Москве, Мат­вей всегда видел ее той, неуловимой, немного ненастоящей, состоящей из солнца, холодного воздуха, хвойных запахов, влажного кашемира, гладкой лайки, блестящих пуговиц, мяты и его собственного смятения. Он нередко потом си­лился восстановить в памяти ее образ, он пом­нил не только его частности, рытвинки, родинки, ту лоцию лица, что не дает заблудиться в клубя­щемся тумане прошлого, когда пытаешься высмот­реть навсегда покинутый берег, но и его особое тепло, «излучение» глаз, и в тот момент, как он почти уже видел его целиком, что-то такое слу­чалось, и образ распадался, как будто на лоще­ную страницу падал солнечный блик Он знал, что у нее были легкие, темно-русые, слегка вью­щиеся волосы до плеч, смеющиеся серо-голубые глаза, очень нежные, нежно-алые губы, смуглые скулы и черная родинка под левым ухом, но не мог вообразить ее такой. Была ли она красивой? Он не мог сказать этого и десять лет спустя. Чис­тый, плавных линий овал лица можно было бы назвать венецианским, но в ее глазах не было ни адриатической холодности, ни средиземномор­ской игривости.

Она взглянула на Матвея вопросительно-при­ветливо и вежливо улыбнулась. В руках она дер­жала сложенный мужской зонтик с гнутой чере­паховой ручкой.

—  Bonjour, радость моя! Как ты хороша се­годня! — говорил тем временем Марк Нечет, об­нимая ее за плечи и целуя в родинку на щеке.

—  Прости, надеюсь, ты не долго ждешь? Я по дороге забежала на почту. Отправила маме от­крытку.

—  Совсем не долго. К тому же нынче такое солнце, что все представляется в розовом свете. Мы как раз беседовали об этом... Простите, как ваше имя?

—  Матвей Сперанский, студент, — не успевая из-за волнения дописывать слова в голове и не смея смотреть на дочь Нечета, произнес Матвей и, все больше смущаясь, добавил: — Дли меня боль­шая честь, князь...

—  Сперанский? Вот это мило! Обнадеживаю­щая фамилия! Очень рад, — не дал ему закончить Марк Нечет, машинально забирая у дочери из рук зонтик — А это моя дочь — Роуз. Она не любит, когда ее называют Розой.

Всего через месяц после этого случайного зна­комства на набережной они столкнулись в уни­верситетском коридоре. Она сразу его узнала и неосторожно улыбнулась ему своей самой обво­рожительной улыбкой, которая была как всплеск хрустальной морской воды в тропический пол­день на фоне ослепительно-белой полоски пля­жа или как летний рассвет в горах, когда солнце, вдруг выйдя из-за склона, мгновенно рисует по­дробную картину окрестного пейзажа — с засне­женными вершинами, сливочными ледниками и янтарными стволами торжествующих сосен в ущелье. Откуда Матвей мог знать, что он был совсем ни при чем, что в тот день она была бес­причинно счастлива новизною жизни, ощущени­ем безупречного здоровья, теплым весенним вет­ром, вниманием прохожих, что ей казалось невозможным не любить всех вокруг, не востор­гаться блестящей работой бойкого чистильщика сапог, присевшего у своего публичного трона пе­ред человеком с газетой, или стариком-брадо­бреем в витрине, набрасывающим движением то­реадора воздушное покрывало на упитанного гос­подина в кресле. Откуда ей было знать, что этой ее улыбки Матвей никогда не забудет?

Оказалось, что она поступила на смежное от­деление и что у них будет много общих лекций. (Общие лекции! Сколько плющом увитых арок, уходящих в голубой горизонт, было в этом сло­восочетании!) Вот хотя бы сегодня, по филосо­фии (сегодня!). Наверное, у Матвея в эту минуту было очень уж глупое выражение на лице, пото­му что Роза, глядя на него, едва сдерживала смех. «Вот как», «чудесно», «такое совпадение», — не­впопад повторял он, не в силах оторвать от нее глаз или сказать что-нибудь путное.

«Профессор Андреев сегодня был просто в уда­ре, — быстро говорила она, глядя мимо него на поднимавшихся по лестнице студентов, и на ее не тронутых краской губах играла легкая улыбка, из-за чего прямой смысл ее слов казался только наспех расставленной ширмой, за которой, как юные танцовщицы в разноцветных платьях, тес­нились эмоции. — Какая глубина мысли! И вдо­бавок волшебное чувство юмора, не так ли? Ах, вы пропустили эту лекцию? Проспали? Какая жа­лость! Будь я даже слепой парализованной стару­хой, я бы и тогда велела прикатить меня на его лекцию в инвалидном кресле. А знает ли Матвей, где находится Паскалевский зал? Нет? А как найти кабинет профессора Мокшева? Тоже нет? Что же тут смешного? Ах, смешная фамилия. Разве? Есть, кажется, река Мокша. Не слышали? Что ж, мне пора бежать. Приятно было с вами снова встре­титься». (Снова!)

Первые несколько месяцев Матвей занимал­ся спустя рукава, всецело сосредоточенный на радужных переливах своей любви и матовом мерцании своей ревности — мучительном, ни­когда прежде не испытанном им чувстве, от ко­торого пропадал аппетит и сон и руки чеса­лись с кем-нибудь повздорить. Он ревновал ее к двум десяткам студентов обоих полов и к каж­дому профессору младше семидесяти лет. Крити­чески оглядывая себя, он вынужден был признать, что не обладает ни глубиной мысли, ни волшеб­ным чувством юмора.

На дне огромного амфитеатра общего за­ла, по узкой сцене, как античный трагик, оди­ноко прохаживался маленький беззащитный лектор, демонстрируя высоко, под самыми ду­бовыми плафонами, сидящим студентам идеаль­но правильной формы лысину, блестевшую как блюдце.

«Последним человеком на земле, владевшим далматинским языком, был Туоне Удайна, родив­шийся на острове Крк в Хорватии, — помогая се­бе степенными жестами, рассказывал он, и его слова, ровно вспыхивая и отпечатываясь на мгно­вение на подкладке сознания, как цветные огни ночной рекламы на сетчатке глаза, машинально, без разбора записывались в голове Матвея. — Это был малообразованный человек, по профессии „бурбур", что на далматинском языке означает ци­рюльник, вдруг ставший знаменитостью, когда в конце девятнадцатого века его разыскал турин­ский лингвист Маттео Бартоли и принялся записывать за ним далматинские слова и выражения. К тому времени Туоне уже был стар и беззуб и ему уже лет двадцать не приходилось пользо­ваться далматинским языком, так как после смер­ти родителей ему не с кем было поговорить на нем. Зато он отличался двумя ценными качества­ми: крепкой памятью и словоохотливостью (об­щий почтительный смех в зале). Бартоли смог записать с его слов немало занятных историй и побасенок, слышанных им в детстве. Кроме того, он успел составить словарь далматинского язы­ка из трех тысяч слов, когда в тысяча восемьсот девяносто восьмом году Туоне по трагической слу­чайности погиб от взрыва заложенной анархис­тами придорожной мины. По нелепому и ужасно­му совпадению итальянская рукопись бесценных исследований Бартоли, единственный источник знаний о далматинском языке, вскоре сгорела при пожаре...»