Между Лондоном и Москвой: Воспоминания и последние записи - Иоахим фон Риббентроп

решимости ликвидировать коммунизм до конца. И тогда, и позже при таком внутреннем возбуждении глаза его темнели, а речь приобретала удивительную резкость. О еврейском вопросе Гитлер в этом первом разговоре не упомянул.

Большой интерес проявил Адольф Гитлер к моему рассказу о моих политических впечатлениях и беседах в послевоенные годы в Берлине и о моих поездках по Англии и Франции. Мы очень долго просидели в моей небольшой библиотеке в далемском доме. Гитлер хотел подробнее услышать о моем опыте в этом отношении, а я очень откровенно поведал ему обо всем пережитом, а также о моей симпатии к немецкой национальной партии, о моем знакомстве с Густавом Штреземаном[28], против которого он многие годы столь упорно боролся. О Штреземане Гитлер все же отозвался дружелюбно: мол, в тогдашней внешнеполитической ситуации тот большего добиться не мог. Но, заявил Гитлер, «Германия снова должна стать фактором силы, иначе она никогда не приобретет друзей, а предпосылки для этого должен создать я».

Об Англии Гитлер просто никак не мог наслушаться. Его интересовало решительно все: английский образ жизни, парламентские институты, Сити с его торговлей, а также имперская политика Великобритании. Он расспрашивал меня и о Южной Африке, а также осведомился, бывал ли я в Индии, на этот вопрос мне пришлось ответить отрицательно. Особенный интерес Гитлер проявил к позиции влиятельных английских кругов в отношении национал-социализма. То, что я мог сообщить ему по этому поводу, звучало не очень-то благоприятно. И все же во время моих поездок в Англию в 1931 и 1932 гг. я заметил усилившийся там интерес к сути и целям национал-социализма.

Из всего нашего разговора было видно восхищение Гитлера этим небольшим островным народом, сумевшим своей твердостью и упорством, а также ясно выраженными гениальными методами правления, присущими его руководящему слою, установить свое господство над значительной частью земного шара и, несмотря на возрастающие трудности, сохранить это господство и по сей день.

Именно наш общий взгляд на Англию послужил в тот вечер зародышем возникшего доверия между Адольфом Гитлером и мной. Но тогда я даже не мог и предчувствовать, что это положит начало нашему тесному сотрудничеству во внешнеполитической области в последующие годы.

С того вечера я все чаще встречался с Адольфом Гитлером в Далеме. Правда, должен признаться, что за все годы этого сотрудничества я в человеческом плане не сблизился с ним в большей мере, чем в первый день нашего знакомства, хотя мной пережито вместе с ним так много. Во всем его существе было что-то такое, что невольно отстраняло от личного сближения с ним.

Еще при первой встрече с Адольфом Гитлером его личность произвела на меня сильное впечатление. Уже тогда у меня появилось чувство, что этот человек, речи которого я читал с таким интересом, — явление, совершенно из ряда вон выходящее. Особенно мне бросилась в глаза его полная обособленность, но отнюдь не замкнутость. Его мысли и высказывания, их суть и та форма, в какую он их облекал, были совсем иными, чем у других людей. У Гитлера имелась совершенно особенная, свойственная только ему одному манера высказывать свою точку зрения таким образом, что последнее слово оставалось за ним. Остальным оставалось только принять это как факт. Он никоим образом не был человеком компромиссов, несомненно, сильно полагался только на самого себя, и повлиять на него было весьма трудно. Такое впечатление сложилось у меня с самого начала.

Неприступность Адольфа Гитлера была не какой-то заранее заданной, а шла от самого его характера. Как человек он, верно, и сам страдал от этого. Вместе с тем мог быть и подкупающе любезен, сердечен и открыт. Мог захватывающе, с юмором и даже блистая остроумием рассказывать о своей юности, о своей военной службе в первую мировую войну и о годах своей внутриполитической борьбы. А когда говорил об искусстве и архитектуре, чувствовалось, в какой большой мере он был артистической натурой. Позднее я сам наблюдал это во время его визита в Рим. Он с воодушевлением говорил в узком кругу о собственных намерениях в области искусства, и не поддаться его увлеченности было просто невозможно.

Когда он хотел привлечь кого-нибудь на свою сторону или добиться чего-нибудь от собеседника, он делал это с непревзойденным шармом и искусством убеждать. Я видел, как к нему входили сильные личности, министры и гауляйтеры, даже сам Геринг, распираемые желанием немедленно «открыть фюреру всю истину». Они были полны решимости со всей категоричностью заявить ему, что вот-вот произойдет катастрофа и они не могут взять на себя ответственность, если то или иное его распоряжение не будет отменено. А через полчаса выходили от него сияющие и довольные и зачастую с такой же убежденностью отстаивали точку зрения Гитлера, нередко противоречившую той, которую они хотели ему высказать.

Меня упрекали в уступчивости Адольфу Гитлеру. Он же называл меня «самым трудным подчиненным», поскольку я всегда с полным спокойствием высказывал свою зачастую противоположную его собственной точку зрения, хотя он считал, что уже убедил меня. Но признаю открыто, что и я тоже плыл в русле этой великой и трагической исторической личности.

Только наш спор в 1942 г., о котором еще пойдет речь дальше, привел к тяжелому разрыву в наших личных отношениях. Внешне же все казалось в полном порядке, однако прежней близости уже не было.

Верность Адольфа Гитлера людям, которые однажды что-либо сделали для него, порой граничила с невероятным. С другой стороны, он мог быть непостижимо недоверчивым. Но всего легче он поддавался влиянию, даже нашептыванию тех людей, которые умели ловко вводить его в заблуждение и выставлять напоказ менее привлекательные стороны его характера. Он мог даже сознательно оскорбить человека. В этом проявлялась известная двойственность его натуры, которую я так никогда и не смог понять до конца. Принцип «разделяй и властвуй» был доведен им до такой степени, что не только возникали межведомственные трудности, но и почти все его сотрудники оказывались вовлеченными в тяжелые внутренние конфликты. В весьма обширной области внешней политики, в которую чуть ли не каждый пытался вмешаться, этот метод был особенно вреден.

Для оценки личности Адольфа Гитлера имеет значение и другой момент: он мог приходить в слепую ярость и но всегда умел владеть собой. Это проявлялось порой по дипломатическим поводам. Так, в Годесберге, когда пришло сообщение о мобилизации в Чехословакии[29], он уже был готов прервать совещание с Чемберленом и вдруг вскочил с покрасневшим лицом — признак его необузданного гнева. Я вмешался с целью успокоить его, и Гитлер потом благодарил меня