«Чай по Прусту» (восточно-европейский рассказ) - Казимеж Орлось

Теперь все ждали его в полной тишине. Он чувствовал их нетерпение, их ненасытный голод. Он собрался, весь, для них.

«Мы, не знающие, что такое детство, чья пища была — холод и страх, под небом войны, мы обращаемся сегодня…»

Он не видел, как их глаза заволоклись слезами. Очнулся под аплодисменты и крики.

Братец за сценой принимал поздравления. Его озадаченное лицо показывало, что речь была произнесена, как положено, что успех заслужен. А актер переходил из объятий в объятия родичей, многочисленных знакомых. Он ослабел под лавиной поцелуев. Уважение, которое ему выказывали весь остаток дня, кое-как привело его в равновесие. Его все время спрашивали, чего бы он хотел, и, чтобы не задеть его чувства, подбирали бережные слова и жесты.

Герой еще долго ходил в праздничной тоге. Напоминания о триумфе ждали на каждом шагу.

Его двоюродный брат, учитель, был склонен возобновить прежнюю дружбу. Строгость и вспышки ярости перекинулись на других. Он, конечно же, был уверен, что мальчик забыл жестокость, с какой он его натаскивал, что такой опыт только укрепляет веру в собственные силы. Долгие вечерние прогулки возобновились. Беседы тоже. Все могло быть, как прежде…

Вот только уважительное отношение близких перемежалось со всякими ерундовыми и будничными придирками. Куда только пропадала праздничная приподнятость?

Но событие — по крайней мере по видимости — забыто не было, о чем ему и напоминали при всяком удобном случае. Искали предлог напомнить и, находя, делались все фамильярнее с его триумфом, позволяли себе подступать поближе, поуверенней, как если бы триумф принадлежал им.

На улице многие останавливались при виде юной знаменитости. Знакомые — или незнакомые — переходили с тротуара на тротуар, завидя даму с седыми волосами.

— Простите, пожалуйста, это случайно не тот мальчик, что выступал?

Они гладили его по голове. Невидимая золотистая пыльца осеняла его плечи. Миг — и все шло прахом. Его могли упрекнуть, что он не поздоровался с толстушкой из табачной лавки, что не почистил ногти, что снова сует руки в карманы, что рассеян и невнимателен, когда с ним говорят старшие…

Больше всего ему досаждали охи и ахи родственников, особенно дальних, которые сами не присутствовали при событии, которых возбуждало только эхо его славы.

— Ах, дорогая, почему вы к нам не заходите? Я наслышана, конечно, приведи его хотя бы раз. Я тебя умоляю, он у тебя такая душка…

Когда они ходили по гостям, где было много незнакомого народа, героя кормили сразу после блюдечка с вареньем. Слезы быстро забывались в суете, возгласах, когда все старались перекричать друг друга и слушали только себя. Потом подавали кофе, жиденькое, подслащенное.

Без конца появлялись все новые и новые знакомые, какие-то троюродные сестры из породнившихся семей, бывшие соседи того калеки, который снабжал всех сифонами для сельтерской воды, друзья детства умерших бабушки и дедушки. Люди тянулись друг к другу, чтобы возобновить привычную жизнь.

Ветер всех надежд колыхал городок в первые месяцы мира. Жизнь перехлестывала через край, жили бурно и шумно. Экзальтация прорывалась по любому поводу, а часто и без повода, как выброс долготерпения.

Парки шелестели звуками танго. Хождение по гостям, именины, годовщины, вечеринки, помолвки, свадьбы. Больше всего — свадеб. Свадьбы родственников и знакомых, соседей и друзей чьих-нибудь друзей, свадьбы без конца. Их приглашали, они ходили на все как бы с тем, чтобы наверстать упущенное, убедиться, что они вернулись живыми и начнут все с начала, с новыми силами. Ходили всей семьей, никого не отсекали, ни стариков, ни детей.

…Трудно сказать, кому первому пришла в голову эта мысль. Она как бы витала в воздухе. Все время шли поиски — обострить игру, поторопить слезы, смех. Не так уж и важно, кто внес предложение. Оно понравилось, оно вошло в программу. Мальчик подчинился, не рассуждая.

Ему вспомнилось, как он в первый раз ощутил удушье, задохнулся, как от дыма, потом отделился от себя. Солдат дал ему четверть буханки. Мертвенно-бледные лица дедушки и мамы появились в дверях, изумленные. Он вернулся с победой, они не верили своим глазам. Но они запретили ему впредь приближаться к часовым, даже если те гладили по головке или давали гостинец. Тот в мальчике, кто хотел вернуться к дружбе с солдатом, медленно отрывался от него. В последующие недели, мучимый голодом, он часто ощущал удушливый дым этого разрыва; но он притерпелся и тихо пережидал спазмы.

Из таких провалов в прошлое его выводил барабан ударника, который стопорил танец и разлучал пары. Наступал миг скорби.

— Прошу тишины! У нас есть почетный гость.

Его ставили на стул, иногда — на стол. Свадебная публика готовила носовые платки. У двери молодой человек все еще оглаживал плечо партнерши. Через несколько минут, когда грянут аплодисменты, он обнимет ее с новым пылом.

Поднятый на пьедестал почетный гость играл свою роль. Белый воротничок рубашки бросал отсвет на бледное лицо. Тонкие, обострившиеся от измождения черты. Тот едкий дым больше не душил его, разве что изредка. Разрыв проходил безболезненно. Другой он произносил, выступив вперед, ту же патетическую речь. Он привык, что с ним происходит такое.

Следовали аплодисменты, объятия. Новенькие повторяли жесты тех, кто побывал на предыдущих сборищах. Его провожатые, близкие родственники, а также неизменные гости всех свадеб уже знали его номер и улыбались ему с видом заговорщиков.

С трудом вытерпев все ласки и возгласы гостей, он оказывался перед куском торта грандиозных размеров. Подносили ему и стаканчик вина. Музыканты получали, он заметил, стакан побольше. Обычно он ускользал поближе к оркестру.

Забытый в углу, у футляров для инструментов, под томные мелодии он уходил назад, к лицам, когда-то близким. Дедушка, перед тем как его сломила болезнь, опускал свою большую старческую руку ему на плечо… Плачущий доктор в первую ночь грабежа, у моста, когда на них напали, вытащив из вагонов, забрали одежду, кольца, все, что у них еще оставалось.

Только доктору удалось — одному из немногих — спасти деньги. Вероятно, он взял с собой порядочно денег. И спрятал их так хорошо, что сохранил при всех обысках и побоях. То, что ему удалось спасти деньги, они поняли скоро, по большим кускам хлеба с повидлом, которые он покупал. За два куска хлеба отдавали пальто, но дядю это не смущало. Он еще и к ним приходил одалживать деньги… Незначительные суммы, на несколько дней, — он очевидно их не тратил — и возвращал всегда пунктуально. Когда заболела Мара, они перестали терпеть эти игры…

— Что ты тут делаешь? О чем задумался?

Тяжелая рука ложилась ему на затылок. Кто-то из подвыпивших гостей натыкался на него за контрабасом, выводя из транса. Его поднимали, возвращали к своим или, подтащив к главному столу, предлагали невесте подарить ему танец как приз. Жених позволял, наклоном головы.

Призывы к тишине не глушили жужжание разговоров. Сдвигали в сторону стулья, музыка играла вступление. Хозяйка праздника выходила на середину зала, чтобы почтить важного гостя. Вела его бережно, иногда нагибалась к нему — улыбнуться. Музыка делала свое дело, он ускорял шаг, считая: раз налево, два направо, путался в белом шлейфе, черная блестящая пряжка его башмаков цеплялась за тонкий волан. Танец с невестой был не так интересен, как эта заминка. После шушуканье возобновлялось, на них глядели уже вскользь, клонясь друг к другу, красные от еды и питья.

Иногда его ораторское усердие вознаграждалось разговором со свекром невесты, который освобождал место подле себя, во главе стола, и с важным видом нахваливал героя: такой маленький и такой умный.

Его забывали, однако, снова рядом с футляром от саксофона, отвлеченные музыкой и возлияниями. Музыканты трудились добросовестно, подстегивая желания и веселье. Зал разогревался, в воздухе стояла пыль и пары пота.

Он прятался за спиной ударника, качался на узком и ветхом стуле, прислонялся к стенке. Зал накалялся, поминали мертвых, пережитое. Плакали, бросали оркестру банкноты, заказывали сырбу и романсы, обнимались.

…Дядя наконец-то явился. Посмотрел на Мару, подорванную болезнью. Посочувствовал. И попросил — правда, немного робея, — одолжить ему денег, только до завтра. Мама не ответила, она кипела, это было видно. Он был ее братом, и такое бесстыдство терпеть дальше она не могла. Она не ответила ни во второй, ни в третий раз, он повторял, все более конфузясь, свою просьбу. Она только смотрела ему прямо в глаза. Потом сказала устало: «Присядь». Дядя сгорбился и сел, пристыженный. Через полчаса он взял его с собой на пару недель, пока не поправится Мара, чтобы она его как-нибудь не заразила. Дядя вел себя, вопреки ожиданиям, очень заботливо. Специально для него раздобыл одеяло. Он спал закутавшись, как в мешке, и не чувствовал холод от пола. Две недели у него была и еда. Дядя каждый день приносил ему хлеб, баловал, защищал, нахмурясь, когда жена злилась, что он оказывает такое внимание гостю. От этой напряженности, возникшей вокруг дяди, он устал, ему хотелось, чтобы все поскорее кончилось, хотелось домой…