На новой земле - Джумпа Лахири

А когда его дети приезжали из колледжа, как тяжело им было оставаться дома, как они скучали по своей только что обретенной свободе! Как они рвались назад, и порой грубили жене, да и ему тоже. Жена тогда часто плакала, страдала, не понимала, за что же ее так презирают? Он-то сам вида не подавал, но тоже переживал. В то время, глядя на ожесточенные лица детей, он вспоминал их в младенческом возрасте, беспомощных и жалких, лежащих на его руках, полностью зависимых от него, — тогда они с женой были для детей целым миром, как Рума для Акаша сейчас. Но скоро, так скоро дети вырастают, границы их мира расширяются, и вот уже родители представляются им чем-то аморфным, связь с ними слабеет, а иногда и вовсе рвется. Такое же будущее ожидает Руму — ее дети станут для нее незнакомцами, чужими. Порой у него сжималось сердце от жалости к ней, но он знал, что защитить ее от жизни он не в состоянии. Он не мог защитить ее от разрушений, которые неизбежно несло в себе время, как в семейной жизни, так в других областях. И он не хотел делиться с ней печальным выводом, к которому его привела сама жизнь: вся эта затея с женитьбой, витьем гнезда и выводом птенцов, хоть иногда она ему даже нравилась, с самого начала была обречена на провал. Вот к такому заключению пришел он на старости лет… Впрочем, возможно, что это — обычное брюзжание усталого старика. Старика, которому опять хочется стать ребенком.

Отец уезжал рано утром, пока Акаш еще спал. Рума опять предложила отвезти его в аэропорт, но на этот раз он отказался еще более решительно. Все эти прощания ни к чему, сказал он, и незачем таскать ребенка по публичным местам. По правде говоря, они ужасно устали после проведенного в Сиэтле дня. Вначале они прокатились на пароме через залив, затем поднялись на Космическую иглу, а потом поужинали в ресторанчике на Щучьем рынке. Утром, когда Рума вошла на кухню, отец уже закончил завтрак — миска и ложка, как обычно, лежали на столе, а чайный пакетик, который он всю неделю оставлял для второй чашки чая, был выброшен в мусорное ведро.

— Ты ничего не забыл? — спросила Рума, взглянув на его чемодан, стоявший у входной двери. Отец приехал, нагруженный подарками для них, но себе не купил ничего, что напомнило бы ему об этом визите. Все его покупки за последнюю неделю: шланги, грабли, мешки с оставшейся землей и мульчей — были аккуратно сложены под крыльцом.

— Позвони, когда долетишь, — сказала Рума дрожащим голосом. Так всегда говорила ее мать, когда они уезжали из дома. Она начиркала время прилета внизу листа бумаги, на котором был записан номер рейса Адама.

— Адам возвращается сегодня вечером?

Рума кивнула.

— Вот и хорошо. Все вернется на круги своя.

Руме хотелось сказать отцу, как приятно она чувствовала себя в его обществе, какой нормальной ей показалась жизнь с ним. Но она не могла произнести этих слов. Отец налил немного чая на блюдце, чтобы не обжечься, и понес его к губам, слегка дуя на горячую жидкость и прихлебывая ее мелкими глотками.

— Это была чудесная неделя, Рума. Я наслаждался каждым днем.

— Я тоже.

— А Акаш оказался настоящим подарком, — добавил отец, и его обычно суховатый голос невольно смягчился. — Что за чудо этот ребенок! Если хочешь, я приеду опять после того, как родится маленький. Я могу повозиться с Акашем, хотя, конечно, не смогу быть так полезен, как твоя мать.

— Неправда, ты мне ужасно помог в этот раз.

— Но ты должна понять, что я предпочитаю жить один. Я слишком стар, чтобы так резко менять свою жизнь.

Он говорил тихим, мягким голосом, но его слова оглушили Руму. Ей стало ясно, что отцу не требовалось времени на то, чтобы обдумать ее предложение. Он никогда и не рассматривал его.

— И не забудь выяснить ситуацию по поводу работы, — сказал он, вставая. — Ты уже многого достигла, жаль, если все усилия пойдут коту под хвост.

Он подошел к раковине и, прежде чем она смогла его остановить, прополоскал чашку и блюдце и поставил их на сушку. Пора было отправляться.

— Пойду поцелую Акаша на прощание, — пробормотал отец. Он повернулся к двери, но вдруг остановился. — Послушай, у тебя есть лишняя марка? Мне надо отправить счет.

— Посмотри в ящике маленького комода, в холле, — сказала Рума. — Там был целый рулон марок.

Она услышала, как открылся ящик, потом опять с треском захлопнулся, как отец прошлепал наверх. Его довольно долго не было, а затем он вернулся, надел кроссовки, засунул шлепанцы в передний карман чемодана и поцеловал Руму в щеку.

— Береги себя. Дай мне знать, как поживает наш садик. — Бросив взгляд на ее живот, он добавил: — Жду хороших новостей.

Отец поднял чемодан и пошел к машине. Рума осталась стоять на крыльце, глядя, как он разворачивает машину, и думая о том, когда она снова увидит его. Он притормозил около почтового ящика, но не стал опускать свой счет, просто секунду посидел с растерянным видом, и еще через несколько минут исчез из вида.

— А где даду? — спросил Акаш, торопливо хлебая молоко.

— Он сегодня уехал к себе домой.

— Почему?

— Потому что он там живет.

— Нет, почему? — Лицо сына скривила гримаса разочарования. Руме и самой хотелось заплакать.

— Зато сегодня вечером возвращается папа, — сказала она, чтобы отвлечь Акаша. — Может быть, испечем ему пирог?

Акаш подошел к входной двери, повертел ручку, глядя через окно во двор.

— Я хочу даду.

Она открыла ему дверь и пошла за ним следом. Оба они шли босиком, Рума осторожно, прихрамывая на камнях, Акаш — не обращая внимания на сучки и гравий. На улице было довольно холодно, солнце еще не успело согреть землю. Наверное, надо было прихватить свитера.

— Цыпленок, тебе не холодно? — спросила она, обхватывая себя руками за плечи, но Акаш ничего не ответил.

Он поднял лейку, которую отец оставил под крыльцом, и стал понарошку поливать свой игрушечный огород. Рума оглядела торчащие из земли предметы: ручки, карандаши, леденцы, карточки, выпавшие, по всей видимости, из журналов. А это еще что такое? Похоже на открытку, а на ней что-то написано почерком отца. Вначале она подумала, что Акаш стащил с холодильника какую-то старую карточку, но на этой не было марки, ее явно никуда не посылали. Рума наклонилась и вытащила из земли кусочек картона. Текст был написан на бенгали и адресован кому-то на Лонг-Айленде. Какой-то миссис Минакши Багчи.

— Акаш, где ты это взял?

Акаш протянул руку, пытаясь выхватить открытку.

— Это мое.

— Что это такое? — спросила она опять, на этот раз более резким голосом.

— Для садика. Отдай.

— Тебе это даду дал?

Он сердито затряс головой, лицо его покраснело, и из глаз градом полились слезы.

Оцепенев, Рума смотрела на открытку. Она вдруг мгновенно все поняла, почуяла сердцем, как тогда, в больнице, что ее матери больше нет в живых, когда хирург еще не вышел из операционной. Та женщина, что мелькнула в отцовском фильме, — вот причина всему: и частым отцовским отъездам, и его бодрому виду, и прекрасному настроению, а главное, отказу переезжать в Сиэтл. Ему нужна была марка, чтобы опустить в ящик эту открытку. В этих нескольких строчках, которые ей было даже не прочитать, таилась разгадка — отец влюбился, да, и не только в Акаша.

В аэропорту он зашел в книжный магазин, чтобы купить себе в дорогу газету, и увидел путеводитель по Сиэтлу, точно такой же, что лежал на тумбочке около его кровати. Утром он не нашел его, перерыл всю комнату, перетряхнул простыни, совал руки под матрас, чуть не столкнул Акаша с кровати. Он открыл все ящики, даже те, которыми не пользовался, ругая себя за то, что не нашел времени отправить ее раньше. Под конец он обнаружил путеводитель на полу с той стороны кровати, где спал Акаш. Схватив книгу, он пролистал ее страница за страницей. Открытки не было. Он прошел в ванную и заглянул в душевую кабину, затем в корзину для грязного белья. Ничего. На секунду он даже решил разбудить мальчика, чтобы спросить, не брал ли карточку Акаш, но передумал… В конце концов, не в силах объяснить необъяснимое и боясь опоздать на самолет, он сдался, сунул неиспользованную марку в карман и спустился вниз. Теперь эта марка жгла ему грудь, наполняя ужасом оттого, что почему-то теперь он не сомневался: его обман раскрыт.

Рума отвела Акаша домой, посадила на колени и баюкала, пока мальчик не успокоился. После этого она приготовила ему завтрак. Когда Акаш спросил, можно ли посмотреть телевизор, она не стала возражать, накрыла ему на журнальном столике и оставила сидеть на пушистом ковре гостиной, а сама вернулась на кухню. Она села за стол и вновь внимательно изучила открытку. Первым ее импульсом было изорвать ее в клочки, но Рума остановила себя. Она глядела на завитки бенгальских букв, которые так и не выучила, несмотря на все усилия матери, и думала о том, что мама прочитала бы эти строчки за одну минуту. Эти строчки были еще одним доказательством того, что ее матери больше не существует, — они доказывали это даже более убедительно, чем похороны, чем ее собственные горе и тоска. Куда же ушла ее мамочка, почему она покинула Руму именно сейчас, когда столько вопросов ждет ответа, когда ей так нужен ее совет?