Рама для картины - Дик Фрэнсис

— И Бога ради, не трите глаза, мистер Кассаветс, — донеслось до меня. — Если что-то будет беспокоить, позвоните администратору, и я зайду еще раз.

Улыбнувшись мне заученно-профессиональной улыбкой, быстро ушла.

— Ну, как твои глаза? — спросил, осторожно подходя к нему.

— Чертовски плохо. — Глаза были ярко-розовые, но больше не слезились. Дело шло на поправку.

— Все это зашло слишком далеко, — процедила Сара. — Конечно, он через пару дней поправится, но больше мы рисковать не хотим.

Джик промолчал, не глядя на меня.

Собственно, другого не ждал.

— Ну что ж, — сказал я. — Желаю хорошего отдыха, спасибо за все.

— Тодд… — начал было он.

— Нет, Джик, — быстро вмешалась Сара. — В конце концов это не наше дело. Тодд может думать что угодно, но неприятности его кузена нас не касаются. Больше мы не вмешиваемся. Я с самого начала была против. Сейчас самое время покончить с этим.

— Тодд так просто не отступится, — заметил Джик.

— Тогда он просто дурак, — в голосе Сары звучали гнев, недовольство, ехидство.

— Ну, ясно, — ответил я. — Любой, кто пытается бороться с несправедливостью, — дурак. Куда как спокойнее не вмешиваться, не совать нос, делать вид, что это тебя не касается. Мне бы следовало спокойно рисовать у себя в студии и вообще заниматься собственными делами. А Дональд пусть загибается потихоньку. Согласен, разумно. Но просто не могу так поступить. Я же знаю, каково ему сейчас — хуже, чем в аду. Как же бросить его на произвол судьбы, если есть возможность помочь? Правда, может ничего не получиться, но если не попробую…

Остановился. В комнате воцарилось тягостное молчание.

— Ну что ж, — продолжал я, выдавливая из себя улыбку. — На этом и кончается проповедь Чарльза, величайшего олуха в мире. Желаю хорошо провести время на скачках. Кто знает, вдруг тоже загляну туда.

Помахав им рукой, вышел из комнаты. Бесшумно прикрыл дверь, поднялся на лифте в свой номер.

Жаль, что Сара такая, подумалось мне. Если Джик не поостережется, обрядит его в теплую пижаму, домашние тапочки. И он больше не напишет ни одной из своих сумрачных картин. Они рождаются в страданиях. Для него спокойное существование — отречение от собственного я. Своего рода духовная смерть.

Взглянув на часы, решил, что галерея Ярра-ривер, возможно, еще открыта. Пожалуй, стоит заглянуть.

Идя по Веллингтон-перейд, а затем по Свёнстон-стрит, размышлял над тем, застану ли там этого малого, обливающего людей скипидаром. Если — да, узнает ли меня? Сам я его плохо разглядел, потому что все время стоял сзади. С уверенностью мог сказать лишь одно: он светлый шатен, толстогубый, с круглым прыщавым подбородком. Моложе двадцати. Пожалуй, ближе к семнадцати. Одет в голубые джинсы и белую майку, на ногах — теннисные туфли. Рост — примерно 183 сантиметра. Вес — около 60 килограммов. Подвижен, легко впадает в панику. И — никакой не художник.

Галерея была ярко освещена. Войдя, увидел на мольберте картину: австралийская лошадь с жокеем. До Маннингса автору далеко. Слишком много внимания деталям, ложная значительность, и, на мой вкус, излишне вычурная манера письма. Рядом — два объявления. Одно — золотыми буквами по черному фону — сообщало о выставке произведений выдающихся художников-гиппистов[2]. Другое, оформленное с меньшим вкусом, но больших размеров: «Добро пожаловать на розыгрыш Кубка Мельбурна».

Здание галереи мало чем отличалось от сотен других. Длинный прямоугольник с узким фасадом, выходившим на улицу. Человека два-три расхаживали здесь, рассматривая предназначенные для продажи картины.

Шел сюда с твердым намерением войти, но колебался, чувствуя себя лыжником перед прыжком с трамплина. Глупо, подумал я. Из ничего и не выйдет ничего. Под лежачий камень вода не течет. Глубоко вздохнул и переступил порог. Внутри пол был устлан серо-зеленым ковром, а рядом с дверью — стол старинной работы, за которым восседала моложавая женщина; она раздавала дешевые каталоги и щедрые улыбки.

Протянула мне каталог — несколько страничек отпечатанного на машинке текста в белой глянцевой обложке. Бегло проглядел их. Сто шестьдесят три картины — с указанием названия, фамилии автора и продажной цены. Проданная картина, говорилось в каталоге, отмечена красной точкой на раме. Поблагодарил. Она кивнула и профессионально улыбнулась, окинув оценивающим взглядом мои джинсы, свидетельствовавшие, как, впрочем, и все остальное, что к кругу избранных не принадлежу. Сама была одета в сверхмодное платье, держалась с непринужденной уверенностью. Женщина, привыкшая хорошо одеваться, излучавшая добропорядочность, что импонирует богатым мужчинам. Одним словом, австралийка с ног до головы — уверенная в себе, полная достоинства. Для смотрительницы музея, пожалуй, многовато.

— Добро пожаловать, — сказала она.

Медленно шел по залу, рассматривая картины, сверяясь с каталогом. В большинстве своем — работы австралийских художников. Понял, что имел в виду Джик, говоря о жуткой конкуренции. Она здесь даже побольше, чем в Англии, а уровень мастерства кое в чем повыше. Как всегда при виде талантливых произведений, засомневался в собственных способностях.

В дальнем конце зала была лесенка, ведущая вниз. Рядом табличка: «Продолжение осмотра». Спустился вниз. Такой же ковер, такое же освещение.

И никаких посетителей. Здесь было несколько небольших комнат, расположенных вдоль длинного коридора — видимо, владельцам не удалось убрать внутренние перегородки. Комната за лестницей была отведена под контору. В ней пара удобных кресел для потенциальных клиентов, стол, несколько шкафов из тикового дерева, придававших помещению вполне цивилизованный вид. На стенах — картины в массивных рамах. Человек, сидевший за столом, что-то писал в толстой бухгалтерской книге; он своим внешним видом вполне гармонировал с рамами. Почувствовав мое присутствие, поднял голову.

— Чем могу быть полезен?

— Просто так заглянул.

Вернулся к своей работе, больше не проявляя ко мне интереса. Облик его, как, впрочем, и все вокруг, свидетельствовал о надежности, респектабельности — не то что заведение на окраине Сиднея, где с первого взгляда угадывалась липа. Это солидное место, подумал я, явно не то, что мне нужно. Видимо, ошибся в своих расчетах. Придется ждать, пока Хадсон Тейлор не найдет чек Дональда, дав тем самым мне новую зацепку.

Вздохнув, побрел дальше, решив, что на этом могу закончить осмотр территории противника. У нескольких картин рамы были помечены красным. Все заслуживающее внимания — по карману лишь богачу. В последней, самой большой комнате наткнулся на картины Маннингса. Целых три. На всех изображены лошади: сценка на охоте; на скачках, цыганский сюжет. В каталоге они не значились.

Висели в одном ряду с другими картинами, однако, на мой взгляд, отличались от них так же, как чистопородный рысак от рабочей лошади.

По спине у меня поползли мурашки. Дело было не только в мастерстве художника. На одном из полотен жокеи на лошадях приближались к линии старта. Длинная вереница лошадей с жокеями, костюмы которых яркими пятнами выделялись на фоне темного неба. На первом плане — жокей в фиолетовом камзоле и зеленой шапочке.

Будто наяву услышал щебечущий голосок Мейзи, описывающий то, что я сейчас видел.

Маннингс часто использовал фиолетовый и зеленый тона на темном фоне. И все же… Картина по размеру, сюжету и цвету была точной копией той, купленной Мейзи, спрятанной за батареей и, скорее всего, сгоревшей. Но подлинность висевшей передо мной картины не вызывала сомнений. Краски, выцветшие именно настолько, насколько должны были выцвести после смерти художника; безусловное мастерство рисунка, неуловимое нечто, отличающее большого мастера от просто хорошего художника. Провел по картине пальцем, чтобы проверить фактуру холста и краски. Ничего лишнего.

— Чем могу быть полезен? — Услышал голос за спиной. Судя по произношению, говоривший был англичанином.

— Это ведь Маннингс, правда?

Он стоял в дверях, глядя на меня с вежливым пренебрежением, как на случайного посетителя, которому лучший экспонат выставки был явно не по карману.

Узнал его тотчас. Редеющие каштановые волосы, зачесанные назад, серые глаза, висячие усы, загорелое лицо. Все это уже видел тринадцать дней назад в Сассексе, Англия, где он ковырялся в почерневших развалинах.

Мистер Гриин. С двумя «и».

Ему потребовалось на какую-то долю секунды больше. В первый момент с недоумевающим видом переводил взгляд с меня на картину и обратно.

Затем на лице его отразилось безмерное удивление: вспомнил, где видел. Резко шагнул назад и протянул руку к стене за дверью.

Я уже подходил, но опоздал. Стальная решетка опустилась вниз, закрыв дверной проем, и защелкнулась — на полу. Мистер Гриин стоял снаружи. Каждая черточка его лица еще выражала изумление, рот был приоткрыт. Почувствовал страх, какого не испытывал никогда в жизни; понял, что моя скороспелая теория о том, будто опасность благотворно влияет на человеческую душу, никуда не годится.