И с тех пор не расставались. Истории страшные, трогательные и страшно трогательные (сборник) - Любомирская Лея Давидовна

Десять минут спустя женщина резко отодвинула стул, встала и вышла из бара. Судмедэксперт Сержиу Пинту вскочил и направился было за ней, но вдруг остановился, махнул рукой и уселся у стойки, где Манела деловито протирала чистые стаканы.

Еще через минуту на улице взвизгнули тормоза, раздался звук удара и почти сразу – крики.

Манела поставила на стойку очередной стакан и вопросительно посмотрела на судмедэксперта Сержиу Пинту.

– Я не на работе, – отрезал он, доставая из кармана сигареты. – Выпьешь со мной?

Манела кивнула и, встав на цыпочки, сняла с верхней полки непочатую бутылку агуарденте.

Сезон дождей

Они пришли на третий день дождя, когда вода поднялась по щиколотку и стала заливать подвальные этажи. Мы проснулись, а они сидят у почтовых ящиков прямо на каменном полу, серые, влажные, в одинаковых широких плащах.

Они были похожи на нас, очень похожи, белесые пятипалые руки, ноги в ботинках, круглые головы с гладкими, будто приклеенными волосами. Сонные лица тоже почти как у нас, не присматриваться, так и не заметишь разницы, только вот цвет, и еще запах, как у тряпки, если ее, мокрую, забудешь прополоскать и высушить, и она киснет под ванной.

Когда они только появились, мы пытались заговаривать с ними, что-то спрашивали, предлагали еду, сигареты, дети кидали в них скрепками и шариками из жеваной бумаги, но они ни на что не реагировали, сидели, тупо и равнодушно глядя перед собой, или вдруг вставали и начинали бесцельно топтаться там же, у почтовых ящиков, но это вначале, пока их еще было немного. Потом-то их набилось столько, что они уже и сидеть не могли, стояли вплотную друг к другу и, кажется, даже дышали хором, но к нам на лестницу не поднимались и на улицу не выходили. Улицы они боялись, если кто-то из нас делал вид, что сейчас откроет дверь наружу, они сжимались, твердели и начинали пахнуть совсем уж невыносимо.

Со временем нам наскучило их пугать, мы перестали подходить к входной двери и как-то незаметно, не сговариваясь, перебрались из наших маленьких квартир в одну большую на пятом этаже, подальше от тех, что внизу, и от их запаха. В квартире была спальня с гигантской кроватью, мы спали на ней все вместе, прижавшись друг к другу. У нас были теплые одеяла, свечи, вино, галеты и консервы, мы все разложили у кровати, чтобы не нужно было далеко ходить. Дети поначалу бегали по комнатам, стучали дверцами шкафов, с криками выскакивали на лестницу, возвращались голодные, шумные, приносили с собой влажный пронизывающий сквозняк, мы ежились и теснее прижимались друг к другу под одеялами. А потом и дети перестали бегать, лежали на кровати вместе с нами, молча ели галеты и роняли крошки. Нам иногда казалось, что мы слиплись в один комок, и это было неприятно, но не настолько, чтобы разлепиться и встать с кровати.

Однажды – это было тридцатое или сто тридцатое утро – нас разбудили давно забытые ощущения, мы даже не сразу поняли, что происходит. Дети зашевелились, заерзали, как будто им стало с нами неуютно, кто-то невнятно скрежетнул, пробуя голос, потом еще и еще, и внезапно дети загомонили, словно никогда не замолкали, а из одеял высунулась вдруг чья-то первая, маленькая и бледная рука с растопыренными пальцами.

Несколько дней спустя мы, не глядя друг на друга, заколотили вход в большую квартиру досками, которые раньше были гигантской кроватью. Одеяла, остатки консервов и вина остались внутри.

Дети с гиканьем понеслись по лестнице вниз, мы, тяжело переваливаясь, шли за ними. Мы очень спешили и все равно не успели, когда мы спустились, у почтовых ящиков уже никого не было, только стремительно высыхал влажный каменный пол, да плотный запах скисшей под ванной тряпки растворялся в прозрачном ветре из распахнутой входной двери.

Холодно, вот и все

– В тот год зимой дул такой холодный ветер, что на деревьях выросли ледяные плоды, круглые и прозрачные, как поздний виноград, дети сбивали их палками и совали за щеку, плоды обжигали им руки и губы и таяли, оставляя во рту странный горестный привкус. Дома по ночам съеживались и дрожали, люди поначалу очень пугались, хватали детей и выбегали на улицу, но дома не падали, даже побелка не осыпалась, и люди возвращались, не ночевать же на улице в такой холод. Потом выяснилось, что дрожь эта не вредная, младенцы хорошо под нее засыпают, не надо ни укачивать, ни петь, и крепко спят потом до самого утра, даже самые беспокойные.

Каждый день люди надеялись, что ветер стихнет или потеплеет, но становилось все ветренее и холоднее, ледяные плоды на деревьях звенели, не переставая, стены замерзающих домов ходили ходуном.

А потом ветер прекратился, и стали возвращаться мертвые.

Первой вернулась одинокая старуха Рита ду Карму, которая умерла от разбитого сердца незадолго до холодов. Дети видели, как она прошла семенящей походкой по ледяной улице, совершенно такая же, как при жизни, в своей неприлично короткой узкой юбке, в зеленой шелковой блузе с рюшами и в коричневой шляпке с розами, а за ней, задрав хвосты, бежали все пятнадцать ее кошек, откуда только взялись! После похорон старухи дети долго искали кошек, матери велели разобрать их по домам, чтобы бедные создания не умерли с голоду, но кошки как сквозь землю провалились, а теперь смотрите, вот они, бегут за мертвой Ритой ду Карму, как будто никуда и не пропадали.

Кто-то из детей запустил в кошек палкой, кто-то кинул в спину старухе горсть ледяных плодов, но Рита ду Карму даже не повернула головы. В этом не было ничего удивительного, она и при жизни никогда не обращала внимания на детей, но дети испугались, и разбежались по домам, и больше в тот день не выходили, сидели у замерзших окон и прикладывали к ним мокрые, согретые за щекой монетки.

Мертвая старуха Рита ду Карму оказалась нелюдимой, к соседям не заходила и к себе не звала, и люди решили сделать вид, что ничего не произошло. Бывает же, говорили они, что человек просто заспался, а его раз и похоронили по ошибке. Может, и Рита ду Карму не умерла от разбитого сердца, а просто заснула, мало ли что там сказал доктор, этим докторам только бы объявить человека мертвым, а, что человеку потом надо как-то с этим жить, об этом доктора не думают. Люди очень рассердились на доктора, его бы самого похоронить по ошибке, говорили они, пусть бы потом, как хочет, и, если бы доктор не уехал в столицу еще в самом начале холодов, ему бы не поздоровилось. Но детям люди все равно запретили подходить близко к старухе Рите ду Карму, так, на всякий случай.

А спустя два дня вернулась жена пекаря, умершая родами в середине осени. Не одна вернулась, а с младенцем. Пекарша была маленькая и худенькая, а младенец толстый, розовый, он вертелся на руках у пекарши и вопил, широко разевая беззубый младенческий рот. Выскочившие на улицу дети видели, как пекарша входит в дом, с трудом удерживая младенца, и как оттуда выбегает огромный, совершенно белый от муки и ужаса пекарь с перекошенным лицом и бежит по улице, бежит, бежит… Кажется, кто-то из детей подставил пекарю подножку, или он обо что-нибудь запнулся, а может, ему просто стало тяжело бежать, и он упал лицом вниз и остался лежать, странно подергиваясь. Люди стали поднимать его, и в этот момент появились остальные мертвые: прежний мэр, умерший от удара, старая хозяйка виллы «Мариана», выпавшая из окна, вечно нетрезвый пастух Зе Мария, уснувший на железнодорожных путях. Утонувший на Пасху в реке младший мальчишка сапожника Силвы тащил за собой собаку, которая кинулась за ним в воду и тоже не выплыла, а пропавшая два года назад жена мясника Соузы несла за волосы свою улыбающуюся голову и слегка ею помахивала. А Соуза говорил, что она сбежала с журналистом, прошептал кто-то из людей. Мертвые расходились по своим домам, спокойные, довольные, как будто возвращались с мессы, а за ними, поддерживаемый детьми, бежал, задыхаясь, перепуганный падре Жайме с распятием в вытянутой руке.