Секреты Средиземья. Как появилась культовая вселенная Властелина колец - Ролан Леук

больше похожи на встречи представителей держав, чем на эффективную структуру управления.

Шир, Совет Элронда, Гэндальф, Саурон – все источники власти соответствуют известной типологии, созданной социологом Максом Вебером (власть традиционная, рационально-правовая, харизматическая).

Традиционная власть, типичная для «общин» в том смысле, который придает термину коллега Вебера Фердинанд Тённис, доминирует в Шире, а также у большинства народов, описанных в произведениях Толкина.

Харизматическая власть – это власть отдельного человека, «вождя толпы» или «провидца», основанная на его личностных качествах или, точнее, на отношениях, которые ему удалось установить с толпой. Это очевидно в случае с Сауроном.

С Гэндальфом дело обстоит не так просто: его власть, основанная на магии, отчасти выглядит харизматической (поскольку, согласно Толкину, владение магией может быть только врожденным), но она также основана на владении определенной техникой и в этом смысле близка к третьей форме власти – рационально-правовой, которая базируется на признанной компетентности или избрании.

Но очевидно, что рационально-правовая власть и ее следствие, представительная демократия, не имеют значения перед лицом противостояния двух харизматических носителей власти, Саурона и Гэндальфа, где один стремится захватить Средиземье и Шир, а другой – спасти их, то есть спасти мир, управляемый традиционной властью. Для этого оба используют магию в качестве основного оружия.

Классические социологи и антропологи (Макс Вебер, Марсель Мосс[61], Джеймс Джордж Фрэзер[62]) противопоставляли магию и колдовство науке и технике, проводя границу между рациональным и иррациональным – при условии, что такое различие легко провести. Толкин по-другому подходит к этому разделению: его явно беспокоит то, что позволяет применять и преобразовывать мир (технология и колдовство), что является делом Сарумана, и что он противопоставляет средствам познания мира (науке и «белой магии»). Больше всего он боится господства человека над окружающей средой, присущего индустриальному обществу, и этот страх не лишен отголосков и сегодня. Например, физик Жан-Марк Леви-Леблон заявил в 2015 году: «[…] наука сейчас находится на пути к тому, чтобы превзойти свои собственные достижения и оказаться побежденной теми же технологиями, которые она породила, что привело к появлению технонауки. Парадокс такого развития заключается в том, что оно ведет к вытеснению интеллектуальных рассуждений материальными действиями: преобразование мира теперь рискует взять верх над его пониманием».

Здесь Толкин сближает технику и машину с колдовством (гоетия). Тяга к власти в сочетании с магией быстро приводит к «машине». Мир сотрудничества между человеком и его окружением, вероятно, подошел бы ему больше.

Вымышленные сюжеты и реальные режимы

Толкин без колебаний инсценирует столкновения между людьми или близкими к ним существами и нелюдьми (орлы, варги…) или паралюдьми (энты…). Такие встречи часто происходят в фэнтезийных историях, и они позволяют нам определить, что собой представляло коллективное воображение на момент написания произведения.

По мнению профессора социологии Данило Мартучелли, любое общество полагается на культурные нарративы, чтобы установить собственный «режим реальности», то есть определить границы возможного и невозможного здесь и сейчас. Признание этих границ основано на центральном действующем лице (религия, государство…), конкретном страхе (божественная кара, тюремное заключение, общественное порицание…), обеспечивающем в целом социальный контроль над населением.

«Религиозный режим реальности» основывался на страхе перед духами и уступил место «политическому режиму реальности», основанному на страхе перед другим, и «экономическому режиму реальности», основанному на боязни дефицита.

Некоторые произведения могут служить маркером перехода от одного режима реальности к другому. Например, «Дон Кихот» Сервантеса знаменует переход от средневекового и волшебного (или заколдованного) мира к современному объективированному миру в его версии «политического режима реальности».

Данило Мартучелли выдвигает гипотезу о том, что мы вступаем в новый «экологический режим реальности», основанный на страхе перед экологическими катастрофами и бросающий вызов противостоянию между человеком и природой, приведшему к господству человека. Дискурс этого нового режима включает обсуждение взаимодополняемости или даже симбиоза людей и природы, что прекрасно иллюстрируется энтами – существами, сыгравшими решающую роль в победе над Саруманом, – символом господства над природой. Энты не являются ни людьми, ни деревьями, но отчасти и теми и другими. Как вспоминает Фангорн (Древобород): «Кое-кто из моей семьи теперь совсем одеревенел и едва шепчет. Нужно что-нибудь из ряда вон выходящее, чтобы пробудить их. Зато некоторые из моих деревьев очень подвижны, многие могут говорить со мной» («Две крепости»).

Язык и эволюция у Толкина

Кристин Арго и Люк Вивес,

ученые и сотрудники Музея Парижа

Что бы Чарльз Дарвин подумал о мире Дж. Р. Р. Толкина – мире, биологически предшествующем и параллельном нашему, и его скоплении антропоморфов, весьма отличных от приматов с палеонтологической точки зрения, но окружавших человеческий вид прежде, чем он остался в одиночестве? Может, это скорее сверхъестественная, чем естественная история, где отклонения выглядят как вырождение, а высокая частота мутаций приводит к появлению чудовищ, не позволяя видам эволюционировать? Например, урук-хай и олог-хай предполагают неадаптивную – принудительную дифференциацию местных орков и троллей посредством генетического вмешательства и, что особенно важно, разрушительного действия Зла, которое становится агентом селективного отбора[63]. Толкину предстояло использовать эти биологические концепции в своем изначально строго лингвистическом творчестве.

Хотя немецкий лингвист Август Шлейхер[64] еще в 1862 году составил родословное древо языков, основанное на биологическом принципе родства, нет уверенности, что Толкин знал о нем. Тем не менее вариант Шлейхера вполне мог бы вдохновить собственный подход Толкина. Он начал с создания двух эльфийских языков, которые сам называет «сказочными», а затем придумал историю и повествовательный контекст, в котором такие языки могли существовать и процветать. В книге «Этимологии» его сын Кристофер пишет: «Эльфийские языки предлагают образ языка не как чистой структуры, без предшественников и будущего, а как развивающегося феномена, вписанного в конкретное время».

В процессе чтения произведений Толкина – конечно же, «Властелина Колец», а также «Сильмариллиона», «Книги утраченных сказаний» или «Неоконченных преданий Нуменора и Средиземья» – может возникнуть полное ощущение, что история Средиземья построена на реальной временной структуре из исторических хроник, сложность которых обусловлена населяющими их народами и их языками.

В лингвистическом регистре мифологический и филологический дискурсы (изучение языка по его письменным памятникам) влияют друг на друга. Языковое древо предшествует древу видов, и каждое со временем разветвляется – в частности, из-за географической изоляции.

Толкин создает мифологию форм, но прежде всего – генеалогию языков, которую обосновывает распространением народов: люди, как и эльфы, пробуждаются на востоке и рассеиваются, в частности, на западе. Стремясь представить в этих древних хрониках один или несколько языков давно ушедших эпох, Толкин придумал для них грамматику, лексику, этимологию, склонения и особые падежи. В своем трактате