Приключения юнкора Игрека - Павел Шуф

Она его себе сама присвоит. Ты не удивляйся, что она сейчас в шубе шастает. Это ей, значит, батя только что подарил — вот и надо всем срочно показать, чтоб глаза чесались от зависти. Погоди, зимой еще и вторая серия кино будет. Он ей тогда откуда-нибудь супер-купальник привезет. Вот увидишь — напялит на себя и, как морж, в мороз здесь же фасонить станет. Гляди — а мою футболку с Сироповым почему-то не надевает. Надоела она ей уже за ночь, что ли? Быстро…

Сравнил! Шубу и футболку. А может, и футболка на ней. Под шубой. Вполне может статься.

Возможно, Борька был прав и Суровцева вместе с шубой обкатывала сейчас и футболку. Разглядеть ее сейчас под шубой мог разве что только радар с теплохода Акрама.

Бутылку я положил на дно портфеля. В школу мы пошли через зал игровых автоматов — захотелось заглянуть к Хурсанду-бобо и посмеяться, послушав его рассказ о том, как жестоко были разочарованы Ромка с Шакалом, у которых вчера прямо из-под носа ускользнула добыча. Увидев нас, Хурсанд-бобо погрозил пальцем:

Ваша работа… Тут из-за вас мне вчера та-акое было! Этот… ну, который с солдатом… прямо зеленый стал, когда увидел, что бутылки нет. Пристал — ну просто как следователь — куда дел последнюю бутылку? Ставь ему приз, или так, без игры, продай — и все тут. А где я ему возьму, если нету? Если вы последнюю унесли… Полчаса меня мучили. Я уж им тогда и сказал — идите со своей десяткой к пацану, у которого на животе написано про богатырей — он выиграл. Вот у него, говорю, и купите, если продаст.

Как! — насторожился я. — Вы сказали Ромке, что приз у меня?

Почему — у тебя? Ничего такого не говорил. Да и имени твоего не знаю — как скажу? Просто сказал — спроси у пацана с газетой… То есть — у которого…

Я махнул рукой.

— Все ясно! Это для него все равно, что сразу имя мое сказать. Подвел нас Хурсанд-бобо. Стоило ли тогда за дерево прятаться… И не на животе эта надпись, а на груди. А точнее — на футболке.

Мы поплелись в школу, искоса поглядывая по сторонам. Нам казалось, что Ромка с Шакалом теперь обязательно подстерегают нас где-нибудь в удобном месте и захотят отнять приз.

Зря волновались. Засады не было. Зато дежурившая у дверей Лена Авралова — она проверяла форму — строго сказала:

Балтабаев, немедленно к Наталье Умаровне. Она предупредила, что будет ждать тебя у себя в кабинете.

Опять покойничков пылесосить? — вздохнул я. — Да у нее там уже на три года вперед чисто. Разве в субботу комиссия не уехала?

Лена гневно смотрела на меня. Щеки ее пылали.

Я с тобой позже поговорю, — отрезала она. — Не думала я, Балтабаев, что ты на такое способен,

Да что случилось-то?! — воскликнул я, теряя терпение.

Некогда мне сейчас с тобой разбираться. Иди. Леопард Самсоныч тоже уже там… — Авралова, растопырив у дверей руки, продолжала просеивать всех входящих с улицы в вестибюль. Сейчас она была почему-то похожа на турникет в коридоре дяди Сидора Щипахина. Разве что не подмигивала красным глазом и не проглатывала за вход пятаки…

Я поспешил на третий этаж — в кабинет, с которым с первого же моего дня в этой школе меня связывали какие-нибудь недоразумения. У дверей кабинета зоологии почему-то стояла моя мама. Она была чем-то расстроена и даже не глянула на меня. «Что она здесь делает? — подумал я. — Зачем ей-то понадобился кабинет зоологии». Я знал, что по понедельникам у нее первый урок — в пятом, а это совсем в другом криле. С затаенной тревогой вошел я в класс. Авралова не шутила — Мантюш-Бабайкин был здесь. Его взгляд, устремленный на меня, не сулил ничего хорошего. Наталья Умаровна сидела за первой партой, глаза ее выражали крайнюю степень страдания, ко лбу она прижимала мокрый платок. По кабинету стлался сладковатый запах валерьянки. Тому, кто уже был знаком с чарующим запахом яичницы в кабинете физики, вполне можно было заподозрить, что Наталья Умаровна взяла на вооружение открытие Николая Алексеевича и где-нибудь в уголке, на электроплитке, варит себе экспериментальный компот из травы валерьяны. Новинку кулинарного сезона…

Впрочем, приглядевшись, я заметил, что открытый пузырек стоит на парте — прямо перед Натальей Умаровной.

Директор поманил меня пальцем и спросил:

— Твои художества? — и показал на скелет у доски.

Я обмер: на скелете, еще недавно элегантно пустотелом, сейчас почему-то красовалась футболка, проданная мною вчера Кате Суровцевой. Что за наваждение! Я подошел поближе. Она самая. Просто невероятно. Вот это уж точно новинка сезона!..

— Так твоя или нет? — ледяным голосом повторил вопрос Леопард Самсонович. — Или, может, тоже собаку приглашать будем — так вы, кажется, с Самохваловым предлагали поступить? — В голосе директора звенела нескрываемая насмешка.

Я молчал, силясь сообразить, что все это значит.

— Подойдите поближе, Алла Сергеевна, — пригласил директор маму. — Ваш сын явно нуждается в подсказке. Не соблаговолите ли глянуть на эту вот занятную композицию и пролить свет на, наше, так сказать, любопытство? Его это все-таки доспехи, или не его?

Мама закрыла лицо руками и мне стало ее ужасно жалко. Ну почему, почему ей должно быть стыдно за меня?! Разве я в чем-то виноват? Разве это справедливо? Все кричало во мне от обиды, но… Но футболка-то была моя, и вся школа прекрасно знала это. Не сам ли я лишь позавчера — не хуже этого чучела — торчал в вестибюле как какая-нибудь телеграфная тумба? Молчать дальше было просто глупо.

— Моя футболка, — глухо выронил я.

— Так-с! — обрадовался, директор. — Кажется, налицо прогресс!.. Похвальное признание! Итак, попробуем продвинуться дальше. Скажи-ка нам, Володя, ты не мечтаешь стать модельером?

— Модельером? — опешил я. — Зачем?

— Вот и мы спрашиваем — зачем?.. — подхватил Леопард Самсонович. — Зачем нарядил ты в свою футболку этот, с позволения сказать, манекен? Гляди, что сделал ты и с милейшей учительницей. Ох, нельзя так глумиться над педагогом — источником знаний.

Бедная мама! Шагнув к парте с пузырьком, она судорожно схватила его и отхлебнула глоток.

— Водичкой… Водичкой запейте! — участливо подвинула стакан Наталья Умаровна. — Валерьянку нельзя без водички, это вам не дыня.

Леопард Самсонович подтолкнул меня к чучелу, образованному из скелета и футболки.

— Снимай давай.

— Вот еще! — дернулся я. — Пусть снимает, кто это и сделал. Я-то тут при чем?

Извини, брат! — воскликнул давно потерявший терпение Мантюш-Бабайкин. — Мне это все уже порядком надоело. Неужели ты думаешь, что в школе, где две тысячи таких вот как ты гавриков, мне и заниматься больше нечем, кроме как твоей футболкой. Снимай давай, а потом, расскажешь, зачем затеял весь этот маскарад.

Не буду снимать, — пробурчал я. — Говорю же — не знаю, кто это сделал.

Директор сел на парту и перевел взгляд на маму.

— Поздравляю вас, Алла Сергеевна! — усмехнулся он. — Отличный подарок приготовил ваш сын к Восьмому марта и вам, и Наталье Умаровне. Поздравляю!

Мама комкала в руках платок, готовясь заплакать.

— Володь!.. — всхлипнула она. — Ты скажи… Правду скажи… Нельзя же так. Стыдно…

— Ничего ему не стыдно! — отрубил Леопард Самсонович. — Он достал из кармана складной нож и взвел его.

— В последний раз спрашиваю — будешь снимать или нет.

Я не двигался с места.

— Тогда сниму я сам, — сказал он, и, шагнув к манекену, взрезал футболку и передал ее ошметки маме:

— Извините, что пришлось так. Вы сами видели, что нормальным способом снять ее было невозможно — надета, что называется, на века.

Он пошел было из класса, но обернулся у самых дверей.

— Своей властью освобождаю Балтабаева-младшего от уроков. До тех пор, пока ко мне не придет Балтабаев-старший. Кстати, если не ошибаюсь, он у нас — член родительского комитета. Вот и хорошо. Есть повод для серьезного разговора. Уважаемый, Гафур Рахимовнч — большой человек, я это знаю. Видимо, за высокими делами и упустил, что в собственной, так сказать, отрасли происходит. Вот вместе и потолкуем.

— Вы ему в дневник запишите, — посоветовала Наталья Умаровна. — И пускай отец распишется.

— Мать скажет, если он забудет.

— Вот еще! — вспыхнула мама. — Его вина — пусть сам отцу и говорит. Буду я за него отдуваться! Давай-ка сюда дневник!.. — и, схватив мой туго набитый портфель, она перевернула его вверх дном, чтобы не утруждать себя долгими поисками дневника, и резко встряхнула. На стол посыпались учебники, тетрадки, карандаши, готовальня.

Последней шмякнулся из портфеля… бутылка коньяка, которую мы с Борькой схоронили на самое дно, чтобы решить ее судьбу на совете класса. И в звенящей тишине кабинета она предательски покатилась к краю стола. Я метнулся и подхватил ее у самого края пропасти.

— Ты что, Володя? — спросила мама, каким-то чужим, странно подурневшим голосом.