Ведьмин век - Марина и Сергей Дяченко

Бежать. Добежать до метро, хотя бы вырваться на улицу, прочь от страшной желтой стены… Еще немного, только бежать, изо всех сил, вон из кожи…

Те две бежали впереди; когда они нырнули под темную тушу вагона, Ивга поверила, что там спасение. Холодно блеснул рельс в свете одинокого фонаря; обдирая ладони, бросив бесполезную сумку, Ивга тяжело выбралась с той стороны. И снова под вагон, и снова… Лиса среди рощи, обложенной охотниками. Рыжий зверь, уходящий от погони, запутывающий следы, вперед, вперед, вперед…

Яркий свет фонарика отразился в кем-то брошенной консервной банке. Ивга закричала; те, что бежали впереди, закричали тоже. Полностью теряя рассудок, сделавшись животным, бегущим по кромке между жизнью и смертью, Ивга последним усилием бросила тело в узкую щель стены. Там спасение, там человеческие дома, там…

В последний момент ее схватили за ногу. Бледные женщины закричали снова – в два голоса, тоскливо и жутко.

Их было много. Они были везде – кольцом, кольцом, черные одеяния, теряющиеся на фоне ночи, и нелепые безрукавки, посверкивающие искусственным мехом в режущем свете фонарей. Вот они стали кругом, вот положили руки один другому на плечи, вот шагнули вперед…

Крик.

Круг танцующих сомкнулся. Как хищный цветок, изловивший муху и удовлетворенно поводящий тычинками; как бродячий желудок, готовый переварить все живое, по неосторожности попавшее в круг. Инструмент чудовищной казни – танец чугайстров.

Хоровод. Череда сложных движений – то медлительных и тягучих, то мгновенных, стремительных; прядильный станок, вытягивающий жилы. Обод черного, изуверски проворачивающегося колеса; танец чьей-то смерти…

И запах фиалок. Неестественно сильный запах.

Земля встала дыбом.

С каждым движением множились невидимые нити, захлестнувшие жертв. Как пульсирующие шланги, забирающие жизнь. Как черные присоски, вытягивающие душу. Две тени, бьющиеся в долгой агонии, и третья – обезумевшая, беззвучно кричащая Ивга.

Удушающая, пропахшая фиалками ночь. Выворачивающая наизнанку, отскабливающая дымящиеся внутренности с вывернутой шкуры…

– Ведьма…

Кажется, на мгновение ей позволили потерять сознание. Куда-то отволокли за руки и за плечи, по траве, по мелким камушкам, впивающимся в тело. Ночь превратилась в день – ей в лицо ударил свет сразу нескольких фонариков, и она забилась, закрывая лицо руками.

– Тихо, дура…

– Затесалась…

– Потом. Потом…

Ее оставили в покое.

Вот почему эти нявки так орут. Вот что они, приблизительно, чувствуют… И потом остается пустая кожа. Как чулок. С первого взгляда тонкий, искусно сшитый комбинезон. С пластинками ногтей. С белыми шарами глаз. С волосами на плоской голове, плоской, как сдувшийся мячик, и оттого неестественно огромной…

Чугайстры закончили. Ивга только и сумела, что отползти подальше в сторону. Под вагон, где ее тут же и нашли.

– Иди сюда…

Она не сопротивлялась.

– Ты ведьма? Ты что здесь делаешь, дура?

Она бы объяснила им. Ох, она бы объяснила…

– Расклеилась девчонка, – сказал один, на чьем фонарике был желтый солнечный фильтр. – А нечего шляться ночью по пустырям. И удирать тоже нечего, коли не нявка…

Ивга почувствовала, как ее безвольную руку забрасывают на чье-то жесткое плечо:

– Пойдем, девочка… Ты, – это подельщику, – свои проповеди в письменном виде… О правильном поведении для молоденьких ведьм, которые инициироваться не хотят, а на учет становиться боятся. Так ведь? – это Ивге.

Ивга длинно всхлипнула. Обладатель жесткого плеча все слишком быстро понял и слишком емко объяснил; земля качнулась под ногами, и, стремясь удержать равновесие, она вцепилась в меховую безрукавку на его плече.

– Ты не бойся… Мы тебя не тронем. На кой ты нам сдалась, дура… – это тот, с солнечным фильтром. – Другие, может, и воспользовались бы оказией, да нам надобности нет, видишь ли, у нас таких девчонок… Да не таких, а почище и покрасивше, надо сказать…

Кто-то засмеялся. Кто-то беззлобно бросил – «заткнись»… Борясь с оцепенением и болью, Ивга подумала, что обладатель желтого фильтра среди них шут. Шут-чугайстер, так не бывает, но вот же, есть…

– Эй, девочка, а сумка-то твоя? Твоя – или кого-то из тех?

Ивга всхлипнула и прижала сумку к груди.

Их машины стояли по ту сторону стены. Крытый фургон с желто-зеленой мигалкой на крыше и несколько легковушек, больших и маленьких, потрепанных и не очень.

– Тебя подвезти? – высокий чугайстер с круглой, почти наголо остриженной головой распахнул перед Ивгой дверцы фургона; под мышкой он небрежно держал свернутый пластиковый мешок на молнии, Ивга знала, что там внутри.

Видимо, это знание отразилось у нее на лице, потому что тот, на чье плечо она опиралась, примирительно повторил:

– Не бойся…

Она замотала головой. Она не сядет в фургон под страхом смерти. Она скорее ляжет под его колеса…

– Давай я тебя довезу, – вдруг совершенно серьезно предложил обладатель желтого фильтра. – У меня «максик», ты ведь простых, цивильных машин не боишься?

Все они, полчаса назад бывшие шестеренками чудовищного механизма, сейчас негромко, совершенно по-человечески разговаривали за ее спиной. По очереди заводились машины; Ивга поняла вдруг, что стоит перед закрывшейся дверцей фургона, и вокруг нет уже никого, и тот, за чье плечо она держалась, договаривается о чем-то с высоким, круглоголовым, и оба говорят о будущем дне, но называют его не «завтра», а «сегодня»…

А небо уже не черное, а серое. Темно-серое, мутно-серое, рассвет…

– Тебе что, некуда ехать? – тихо спросил тот, кого Ивга про себя назвала шутом. – Дома нет? Выгнали, или ты приезжая? Без денег?

Она хотела попросить, чтобы он от нее отстал – но вместо этого лишь жалобно растянула губы, пытаясь изобразить улыбку.

– Пойдем, – он взял ее за руку.

У него действительно был «максик». Маленькая машинка, которую будто бы только что поддал под зад самосвал, и оттого багажник сделался похожим на гармошку.

– Я теперь сутки отдыхаю… Ты не бойся. Я же не зверь… Ты посмотри на себя, красивая ведь девка… Я понимаю, инквизиция вас гоняет, но я – не инквизиция… Да брось ты сумку на заднее сиденье, что ты вцепилась в нее, не отберу…

Желтая стена поплыла назад. Быстрее, быстрее…

Ивга прерывисто вздохнула и закрыла глаза.

Одница встретила Клавдия душной ночью, цепями огней и бронированной машиной на краю бетонки – черной, похожей издали на мокрый лакированный штиблет.

– Да погибнет скверна, патрон.

Прошло целых полминуты, прежде чем он узнал голос. Глубокий и сильный голос несостоявшейся оперной певицы. Надо же, как она изменилась за прошедшие три года. Не постарела – но изменилась сильно, или виной тому неестественно желтый свет фонарей?..

Тонированные стекла машины делали внешний мир сказочно-зыбким, матовым, призрачным; презирая поздний час, Одница сверкала огнями, ворочала полотнищами реклам, строила приезжему глазки. Клавдий вдруг вспомнил, как лет тридцать с лишним назад впервые приехал сюда с матерью, и тоже ночью, и в аэропорту взяли такси, и волшебный город за окном казался…

– Куратор Мавин приготовил отчет, патрон. И по первому же вашему требованию…

– Я по ночам не соблюдаю этикета, – уронил Клавдий глухо. – Не утомляй меня, Федора, я и без того малость утомленный… Как дети?

Последовала пауза. Поздние машины, которых на ночных улицах водилось изрядно, уважительно шарахались от неспешно ползущего черного броневика; коротко стриженый затылок водителя за синим стеклом ловил отсветы огней и потому казался планетой, вращающейся вокруг сотни светил.

– Дети… хорошо, – медленно ответила Федора. – Все… хорошо.

– Я не знал, что ты в Однице, – честно признался Клавдий.

Федора бледно улыбнулась:

– Вижна не в состоянии уследить за всеми кадровыми перестановками… Это было бы ненормально.

– За три года ты здорово продвинулась по службе.

– Стараюсь…

– А в каких ты отношениях с этим склочником Мавином?

Снова пауза; Клавдий понял, что неверно поставил вопрос. Неправильно сформулировал.

– В достаточно теплых, – отозвалась наконец женщина. – Но не в близких… Если ты это хотел узнать.

Клавдий хотел заверить ее, что «не хотел» – но вовремя удержался. Подобное уверение прозвучало бы и вовсе вызывающе.

– Твой визит не планировался заранее, – сказала женщина с коротким смешком. – Слишком внезапно… Мавин задергался – он ведь тебя боится.

– Да? – искренне удивился Клавдий.

Женщина перевела дыхание. Потупилась:

– Знаешь… Мне было бы проще, если бы мы остались в рамках этикета.

Проще – не всегда означает лучше, хотел сказать Клавдий. Но удержался, избавил язык от многозначительной фразы. Чего доброго, Федора подумает о нем, что он умнее, чем есть на самом деле…

Он криво усмехнулся; женщина напряглась.