Гора Орлиная - Константин Гаврилович Мурзиди

мартын!», забыв про огорчения Сергуньки, подумал Алеша, находя и здесь, в этом царстве багряного света и дымного мрака, что-то привлекательное, удивительное, радостное…

И раньше, в своем цехе, Алеша замечал, что среди самого тяжелого можно вдруг увидеть такое, чего не замечают другие… Надоедало целыми днями таскать пудовые детали к токарному станку, убирать стружку и обрубки железа. Но то, что Алеша донес эту деталь сам, радовало. А ведь как донес — они и не знают… Он представлял себе, что несет деталь не к чужому станку, а к своему, сейчас установит ее и будет точить… Разве легко таскать за версту ведра со смазкой? А ведь он таскает, да еще как! Для занятности поймает солнце в ведро, полное смазки. И вот оно, пойманное, блестит, чуть поплескиваясь то в одном, то в другом ведре. И надо же быть таким ловким, чтобы не потерять его до самого цеха!

На третий год работы случилось однажды, что токарь попросил Алешу присмотреть за станком. Он с радостью согласился, хорошенько разглядел станок и задумал стать токарем. Токарь — что барин: стой себе да поглядывай, как вьется стружка из-под резца. Привольное житье, завидное, да и мастер кричит не так здорово… Говорили даже, что хозяин заигрывает с металлистами, потому что они побойчее других… Но немногого добился он в механическом цехе — все занимался подсобной работой. И когда получка — у него гривенник, а у токаря рубль. А было тогда Алеше уже пятнадцать лет…

Так вот и шло время. Алеше казалось, что он не изменился, лишь вокруг него все росло и менялось. Сестренке Саше было уже три года. И по Клашке можно было видеть, что время идет без оглядки — по ее застенчивой улыбке, с которой она смотрела на Алешу. Раньше такой улыбки у нее не было… Когда в избе у них оказывалось совсем бедно, Клашка приносила что-нибудь из дому. С нею прибегали брат Ванятка и сестра Аксютка. Отец их, рудобой Григорий Шишкин, на страшной работе под землей зарабатывал больше, чем другие, не жалел своей силы. Был он богатырь и храбрец. Таких мало на руднике, да и на всем заводе. Будто не работает, а карусель на ярмарке вертит. Клашка говорила, что отец пошел на рудник с малолетства. Поначалу разбивал крупные камни, потом катал вагонетки на узкоколейке, затем работал воротовым — спускал рабочих в шахту, а семнадцати годов и сам туда спустился. Захлопнулась над ним западня, по двенадцати часов пропадал на глубине девяносто сажен: мокро, темно, дымно, грохочет сильнее грома, когда шпуры рвутся. Страшно! А не взорвутся — еще страшнее: пойдешь поглядеть, а тем разом и ахнет! Многих перебило шпурами, но Шишкин уцелел. Уцелел и перестал бояться. На мастера — и то начал смелее поглядывать. Однажды даже попрекнул, не убоялся: «От дыма деваться некуда, приходится после отпалки курткою разгонять»!..

Об этом Клашка рассказывала с гордостью, с блеском в глазах. За такое дело — за грубость начальству — недолго и в солдаты угодить. В старину так совсем просто было: вылезет парень из шахты, а его окуют и — в телегу, даже с домом проститься не дадут.

Да, богатырь был Шишкин! Работа в шахте каторжная, руда с каждым забоем крепче да крепче, запросто не угрызешь. Кайло, клин, балда не всегда помогают. Выдают рудобоям динамит… Но тогда становится совсем жутко. Случалось, динамит попадался мерзлый. Надо было его отогревать. И Шишкин клал динамит за пазуху.

Счастливая Клашка, может отца за руку подержать. Вон он — живой. Взял Клашку за плечо, повернул к себе и сказал:

— Когда, доченька, за дело?

— А не знаю че, — ответила Клашка, оглядываясь. — Ровно все уже сделано.

Отец пригладил ладонью Клашкины волосы.

— На рудник хочу тебя определить.

Улыбнулась Клашка, да только от ее улыбки стало Алеше невесело: вспомнил зайчонка, вспугнутого недавно в лесу.

— Я тебя встречать буду, — пообещал он и покраснел.

— А я провожать!! — засмеялся Шишкин и вдруг добавил: — Как бы вам не пришлось в ряд сидеть!

Клашка застыдилась и выбежала из избы. В ряд сидеть — это ведь женихом и невестой быть.

Пошла Клашка выбирать руду в отвалах… Накланялась за день — не сказать как. Еле под вечер с горы сбежала. И как же она удивилась — до жгучего румянца, — когда увидела Алешу. Он сидел на россыпи щебня у обвалившейся каменной стены. Вскочил, глянул на Клашку — измученная, грязная, растрепанная — и сказал жалеючи:

— Платье испачкала…

— В подоле руду таскала…

Они свернули в горняцкий поселок.

— Руду, значит, выбирала… А еще что было? — поинтересовался Алеша.

— Еще замер кубажа был, — продолжала Клашка, — десятник с прави́лом приходил.

Она хвастала новыми словами.

Так с тех пор и повелось. Алеша каждый раз встречал Клашку на одном и том же месте, около старой стены, откуда они шли в горняцкий поселок и рассказывали друг другу новости.

Однажды Клашка почти всю дорогу молчала, потом призналась, что новость у нее есть, хотя и стыдно говорить.

— Одна девка, что в штабель руду складывает… сегодня в обед с десятником в лес ходила цветочки собирать… Теперь ей прибавка будет в жалованье… Бабы говорят: наплачется она с этими цветочками…

Алеша нахмурился.

Дня через три она радостно объявила:

— Теперь я гонять лошадей буду, на горняцкой тележке руду возить! Меня коннозабойщик Максимыч берет…

— Тебя берет, а других нет?

— Так всех же не возьмешь! Чего это ты?

— Всех не возьмешь, — согласился Алеша, — а таких, что ходят за цветочками?

И отвернулся.

Глаза у Клашки расширились, наполнились слезами, губы дрогнули.

— Дурак ты! — крикнула она.

С того дня Алеша перестал ее встречать.

Работа у Клашки была тяжелая, самой приходилось наваливать руду, самой сваливать. А все же весело было сидеть на беседке — на передней дощечке, — нахлестывать лошадь, нестись в двухколесной тележке под гору, к свалке: катилось таких тележек штук сто разом, да вверх — навстречу — столько же.

Носилась Клашка с выработки до свалки и обратно, иногда даже наперегонки с другими. Платье у нее красное, платок желтый, — красиво, если сбоку глядеть. Да глядеть-то было некому. Сколько уж дней не видела она Алешу. Оттого и сердилась, хлестала коня больше, чем следовало. Там, где надо труском трусить, она рысью гнала. А когда совсем невмоготу становилось от обиды, начинала петь. Песню подхватывали другие, и разносилось по всему руднику:

Глянь-ка, миленький на небо,

После неба на меня:

Как на небе тучи ходят,

Так на сердце у меня…

Поет рудник, гремит, грохочет, копошится, пестрит одежкой. Гонит