Гора Орлиная - Константин Гаврилович Мурзиди

Старик недаром тревожился. Во вторую половину страды начались дожди. Беспрестанный неотвязчивый сеногной лил день за днем.

«Обманули красные муравьи», — с грустью подумал Алеша.

За дождливым летом надвигалась голодная зима.

В октябре, перед самым рекоставом, от тяжелой ли жизни или от чего другого, мамка бегала топиться. Но ее вытащили.

Разметавшись в бреду, она что-то бормотала, потом вдруг подзывала Алешу, говорила строго, словно приказывала, блестя черными глазами: «Я умру, а ты по мне слезиночки не капни». Когда же Алеша забивался в угол и начинал боязливо оглядываться, она успокаивала: «По себе слышу, что не помру». Надолго замолкала, прислушивалась, отворачивалась к стене и отправляла Алешу на улицу: «Ходи, да дом помни!»

Мать мучилась, не знала, что про нее говорят. А знать хотелось.

Говорили про нее разное.

Дровосушки, собравшись в будке на рудном дворе, сначала повздыхали сочувственно, а потом заспорили.

— Побьется, побьется, да и вывернется! — сказала одна без жалости.

— Кто ветру служит, тому дымом платят, — сдержанно рассудила другая.

А третья выпалила прямо:

— Стыдобушка! У ней ночью окно разбили.

— Язык у тебя, что колокол, — остановила ее старшая дровосушка, соседка Пологовых. — Все колоколишь, все брякаешь. Это у нас ребятишки снежком стекло вышибли. А ты плетешь на Марью. Не греховодна баба-то.

— А чего же тогда с мастером спуталась? Дивно мне!

— Дивно тебе! Неуверливая! У тебя все ладно: сын кормит, а дочь обряжает.

Когда мать появилась на заводском дворе, кто-то из работниц, не стыдясь, громко сказал:

— Идет-то как: вся головушка висит!

Мать подняла бледное худое лицо:

— Или я вам не больная — сердцу не близкая?

Никогда еще так плохо не жил Алеша. Зимою мамка часто болела. А зима была лютее прежней. Снег за ночь нападал такой, что поутру Алеша едва огребался; случались такие морозы, что на заре соседи стучали в окна: «Живы ли?» Часто приходилось Алеше пробираться через пролом в заплоте на заводский двор и воровать дрова. Мать наказывала христа ради быть осторожнее: у старика сторожа целая свора собак. Он помнил наказ матери, но в жизни часто случается так: от чего бережешься, того и не минуешь. Однажды кудлатая, рыжая, самая злая собака схватила его за штаны и придержала, пока остальные с лаем не запрыгали вокруг.

— Чьих ты родов, чьих городов? — спросил Алешу сторож, откидывая воротник тулупа и открывая худое скуластое лицо и редкую киргизскую бороденку.

— Я дальний… в гости сюда приехал.

— Ты вот что, парень, — сурово заговорил старик, — неладно поступаешь: воруешь да еще и врешь… придется тебя в контору свести.

— Мамка у меня больная, — захныкал Алеша, — а в избе холодно…

Старик переложил ружье с руки на руку и прищурился:

— Врешь ведь?

— И не вру! — перестав хныкать, зло сказал Алеша. — Вам, небось, не холодно — в тулупе-то. Да и дров запасено, бери — не хочу!

— Верно, — согласился старик, разглядывая рваную Алешину шубенку и потертый заячий треух. — Ты вот что… знаешь, где рабочий барак? Найди там Дарью, поломойку, да скажи, что Федотыч велел дров дать… Бери сколь унесешь… Ступай! Живой рукой сбегай…

— Спасибо, дедушка!

— Благодарить после будешь, когда мамка поправится… Я ведь ее знаю! Дровосушка она, еще в пруду топилась… Угадал? Ну, беги!

Алеша так быстро нырнул в пролом забора, что собака не успела схватить его за ногу.

Думал, что тетка Дарья не поверит. Но она поверила с первого слова. Даже помогла класть промерзшие до звона дрова в пестрядинный мешок.

— Бери больше, Федотычу дрова ни к чему.

— А ведь зима! Как же?

— Федотыча собаки греют. Спит он вместе с ними. Любит их.

Дарья подула на иззябшие руки, пособила Алеше вскинуть на плечо заиндевелый мешок и проводила до тропы.

— Федотыч наш чудно́й… Ты как-нибудь зайди к нему да спроси: что, мол, дедушка, пишешь? Он вроде заводского писаря…

По пути Алеша затерял рукавицу и едва дотащил мешок. Болтая посиневшими руками в ведерке с ледяной водой, стал рассказывать мамке, что с ним приключилось. А мамка, вместо того, чтобы обрадоваться, опечалилась.

— Жалеют…

Алеша не понял. Отогрев руки, он растопил печь, ополоснул чугунок и принялся чистить картошку.

Дня через три после работы зашел он в барак, потоптался у крайней двери, постучал. Мгновенно раздался собачий лай, потом добродушный поучающий старческий голос:

— На гостя не лают. Забыли?

Дверь открылась. На пороге стоял Федотыч — в дубленой меховой поддевке, в подшитых кожей валенках.

— Проходи. Не бойся, не тронут. Вором был, а гостем стал… так-то!

Алеша осторожно вошел в каморку. Собаки окружили его. Одна терлась об ногу, другая подталкивала мордой, третья, забегая вперед, сердито оглядывала и отступала нехотя. Алеша примостился на самом краешке лавки. Старик уселся на скрипучую деревянную кровать, застланную дерюгой. Собаки подбежали к нему, заскулили, завиляли хвостами, но он ударил рукой по колену, и они притихли.

В каморке, кроме лавки и кровати, был еще столик, сколоченный неумелой рукой. На нем лежала, свешиваясь почти до полу, полоса серой грубоватой бумаги, наполовину исписанная крупными косыми буквами. В большой стеклянной чернильнице торчала ручка. Повсюду валялись комья собачьей шерсти, воздух стоял тяжелый, хотя верхнее стекло в окне было выбито и дыра заткнута тряпкой, поросшей изморозью.

— Весело дровишки горят? — спросил Федотыч, пощипывая тощую бороденку.

— Ага! Сосновые…

Черная, должно быть балованная, собачонка прыгнула на кровать. Старик незлобиво прогнал ее.

— У вас теплее, а у нас милее, — сказал он и неожиданно проговорил: — Людям не гожусь — дома належусь! — Видя, что Алеша ничего не понял и слушает с удивлением эти складные речи, Федотыч добавил: — Не суди зимой сватью по летнему платью.

Улыбнувшись, он стал расспрашивать Алешу, как ему работается, похвалил за желание понять железо, порадовался успехам. А когда Алеша пожаловался, что настоящему делу он пока не обучается, а делает все, что заставят, Федотыч наставительно произнес:

— Не видное ремесло, а славу принесло. Про тебя в заводе хорошо говорят.

Алеше стало отчего-то неловко, он осторожно погладил собаку, спросил:

— А вы с ними на охоту не ходите? Господского охотника знаете?

Старик нахмурился.

— У твоего охотника дым густой, да ягдташ пустой!

Набравшись храбрости, Алеша спросил:

— А что вы пишете, дедушка?

— Мало ли! — ворчливо ответил старик, встал, неторопливо свернул шуршащую бумагу в трубку и спрятал за валенок. — Это дело понимать надо.

— А я пойму.

— Понять и дурак поймет, да что скажет? Ты ко мне зачем пришел?

— Мамка велела спасибо сказать.

— Ишь ты! — Глаза старика потеплели. — Спасибо — значит, ко мне. А я думал — за дровами… Дрова — это к Дарье… к Дарье… А ежели спасибо — ко мне. —