Гаугразский пленник - Яна Дубинянская

— Роб!!!.. Привет.

— Юська, уйди… Ну тебя на фиг, башка раскалывается…

Винса я увидела издалека — вообще-то на институтском квадрате толчется масса народу, но мало кто при этом подпрыгивает и машет руками над головой. Похоже, он не рассчитывал особенно, что я приду. Кстати, главным образом поэтому я и пришла.

Подскользил навстречу. По идее, полагалось со мной поздороваться, но в то же время он еле сдерживался, чтобы не спросить насчет Роба, а потому с ходу выпалил третье:

— Ингар тебя очень ждет!

Физиономия у него была уже не такая красная, как вчера. Зато нос начал шелушиться смешными белыми чешуйками.

Путь на кафедру — как там? — сравнительной истории и этнографии доглобальных народов сам по себе был весьма показателен. Сначала мы пробирались сквозь толпу студентов (заученные великовозрастные парни и дуры-девки в коротких конусильках), потом свернули в боковой коридор — народу стало поменьше, затем завернули за угол, где под дверью аудитории торчали три калеки; но и тут не остановились, а нырнули в какой-то аппендикс, в котором не смогли бы разминуться две скользилки. Эта кишка еще пару раз изогнулась и только тогда уперлась в дверь.

С одной створкой, представляете?! И к тому же ее пришлось открывать руками!

Впрочем, от помещений, расположенных на первом уровне города, можно и не такого ожидать. А Винсов институт вообще частично размещается в «здании», то есть в блоке, сохранившемся еще с доглобальных времен, когда в городе был один-единственный уровень и эти… «улицы» вместо тоннелей для капсул.

Сразу за дверью Винс радостно объявил:

— Она пришла!

Кафедра была маленькая и какая-то неприлично тесная: казалось, — в нее с огромным трудом втиснули два персонала, шкаф для дисков, атмосферой и аннигилятор. Я не сразу поняла почему, а когда поняла, то даже присвистнула: одна стена в этой комнатушке была без монитора! Белая слепая стена с нелепыми завитушками под самым потолком. Кстати, тоже белым, слепым и к тому же в трещинах.

Разглядывая помещение, я сначала совершенно не обратила внимания на… него. До тех самых пор, как он подошел ко мне совсем близко и сказал:

— Добрый день. Я доктор Ингар Валар. Можно просто Ингар — мы тут все на «ты».

Я подняла глаза.

И поняла, что пропала.

…Нет, на самом деле я, разумеется, ничего такого сразу не поняла. Наоборот: мне даже показалось, что он старый… я ведь ожидала после Винсовых рассказов, что он окажется старым. И безнадежно скучным: скажите, станет нормальный человек заниматься этими самыми историей с этнографией? И вообще он стоял уже слишком близко и был выше меня на две с половиной головы — разве я могла нормально его разглядеть?…

От меня ждали ответа, и я сказала:

— Юста Калан.

Он пожал мне руку. Ладонь у него была большая, очень теплая и такая сухая, словно ее всю жизнь мыли только в ионном очистителе.

— Не может быть. Винс!

Тот не шагнул — прыгнул вперед, загородив меня собой. Теперь я видела лицо Ингара поверх торчащих ежиком белых Винсовых волос. Рассматривала. Начинала понимать, что он вовсе не старый. Что он…

— Так тот человек, о котором ты говорил, — Робни Калан?

По обеим сторонам белого ежика вспыхнули двумя рубинами и без того красные уши.

— Просто я подумал… да.

Брови — как узкие крылья птицы чайки из приморской экосистемы. Четкие, будто обрубленные линии под скулами. Лоб — в полтора раза выше, чем бывают человеческие лбы. Глаза…

— Вы знаете Роба… доктор Валар?

Его имя — не говоря уже о «ты» — почему-то не далось мне вслух; я разозлилась и несколько раз повторила про себя: Ингар, Ингар, Ингар… Глупо вообще-то. А глаза у него обыкновенные, серые, прищуренные и в красных прожилках: и чего он не носит линзы, как все люди? Сейчас расскажет, что ходил с моим братом в одну группу социализации. Вообще удивляюсь, откуда у Роба такая широкая популярность — с его-то родом занятий. Но факт остается фактом: до фига народу не только, в курсе, но и всеми силами пытаются примазаться к его сомнительной славе.

Все равно не поверю. Уж для этого-то он — Ингар, Ингар!.. — точно старый.

Но ничего такого он не сказал.

— Садись, Юста. И ты, Винс. Кофе будете?

Не отводя глаз, я опустилась на сиденье.

И кивнула.

Длинная зеленая конусиль неудобно путалась между ногами — зато здорово попадала в цвет моих глаз. А с волосами ничего приличного не сделаешь. И какого, спрашивается, было так коротко стричься?!

Конусиль — вот эту самую, не аннигилированную потому, что у нее не вышел часоминимальный срок употребления, — я последний раз надевала по случаю выпуска из колледжа. Тогда у меня еще были длинные волосы. И все говорили, что я красивая.

Когда Ингар посвязил, я спала. Я сплю до стольки, до скольки считаю нужным, и не понимаю идиотов, которые, сменив Воспитальку на психобудильник, добровольно его программируют и подскакивают в одно и то же время каждое утро. Нет, было уже не совсем утро, я знаю. Но я же свободный человек!.. Это в детстве, хочешь — не хочешь, приходилось быть жаворонком.

Короче, он увидел меня: слипшиеся ресницы и спутанные волосы, потная мятая уродина. Кажется, еще и ругнулась, не открывая глаз, думая, что это Далька. А потом забыла извиниться — лишь идиотски разинула рот, разглядев на связилке его лицо.

И как теперь?!.

Я влипла в зеркало и, сложив губы бантиком, аккуратно зачесала волосы направо. Потом налево. Потом назад. Включила режим кругового обзора, плюнула и разлохматила прическу пятерней.

До нашей встречи оставалось еще два с половиной часа. Что с ними делать, я не представляла.

— Тебе очень идет.

Кафе называлось «Перфоманс». Собственно, потому я и решила, что это безумно изысканное и дорогое заведение. А оказалось — студенческая забегаловка, расположенная уровнем выше института. Во всем помещении я не заметила ни одной конусили длиннее колен. Идиотка.

Но зато мы были с ним. Вдвоем. И к тому же пили не кофе, а нормальный энергик.

— Винс много о тебе рассказывал. — Ингар улыбнулся.

— Плохого?

Надо же было хоть что-то отвечать.

— А почему ты так решила? Давала повод?

Мне не хотелось говорить с ним о Винсе. Мне хотелось говорить с ним о чем угодно… В общем, я совсем запуталась. И выглядела, наверное, полной дурой. Стриженой дурой в зеленой конусили до пят.

Его глаза смеялись. Прищуренные глаза с неимоверными ресницами, крылатыми, как и брови; и как я вчера умудрилась не заметить таких ресниц?! Ему, наверное, лет тридцать пять: ужас как много, но для мужчины еще может быть. Он посвязил — сам! Мне!!! Он пригласил меня…

В кафешку для студентов. И теперь смеется надо мной.