Теория и практика детского психоанализа - Анна Фрейд

Как бы то ни было, в обоих этих случаях легко можно было создать предварительные условия, необходимые для начала анализа: сознание болезни, доверие и решение на анализ.

Перейдем теперь к рассмотрению другой крайности: случаю, в котором нет одного из этих трех факторов.

Речь идет о десятилетнем мальчике с неясными симптомами множества страхов, нервозности, скрытности и детских перверсивных действий. В последние годы он совершил несколько мелких краж и одну крупную. Конфликт с родителями был скрытым; также при поверхностном рассмотрении нельзя было найти ничего, что свидетельствовало бы о сознании ребенком своего безотрадного, в общем, состояния или о желании изменить его. Его отношение ко мне было крайне отрицательным и недоверчивым, все его стремление было направлено на то, чтобы не допустить раскрытия его сексуальных тайн. В данном случае я не могла прибегнуть к одному из тех двух приемов, которые оказались столь удачными в прежних случаях. Я не могла образовать союз с его сознательным эго против отколовшейся части его существа, так как он вовсе не замечал такого раскола. Равным образом я не могла стать его союзницей в его борьбе с окружающим миром, с которым он (поскольку он осознавал это) был связан сильными чувствами. Путь, по которому я должна была пойти, был, очевидно, иным, более трудным и менее непосредственным. Речь шла о том, чтобы завоевать доверие, которого нельзя было добиться прямым путем, и навязать себя человеку, который уверен, что отлично сможет справиться и без меня.

Я пыталась добиться этого разными способами. В течение долгого времени я не предпринимала ничего, приспособляясь лишь к его капризам и подделываясь всевозможными способами под его настроения. Если он приходил на сеанс в веселом настроении, — я тоже была веселой. Если он предпочитал во время сеанса сидеть под столом, то я вела себя так, как будто это было в порядке вещей: приподымала скатерть и беседовала с ним. Если он приходил с бечевкой в кармане и показывал мне, как он завязывает замысловатые узлы и проделывает разные фокусы, то я показывала ему, что я умею делать еще более замысловатые узлы и более поразительные фокусы. Если он гримасничал, то я гримасничала еще больше, а если он предлагал мне испытать, кто из нас сильнее, то я старалась и здесь намного превосходить его. Я следовала за ним в беседах на различные темы: от приключений морских пиратов и географических сведений до коллекционирования марок и любовных историй. При всех этих разговорах ни одна тема не казалась мне сомнительной или неподходящей для его возраста, и мои сообщения были построены таким образом, что они ни разу не вызвали в нем недоверия, будто за ними скрыта воспитательная цель. Мое поведение напоминало кинофильм или приключенческий роман, которые не преследуют никакой иной цели, кроме развлечения зрителя или читателя, и которые приспособляются с этой целью к интересам и потребностям своей публики. Действительно, моя первая цель заключалась исключительно в том, чтобы вызвать у мальчика интерес к своей персоне. То обстоятельство, что в течение этого подготовительного периода я узнала очень многое о его интересах и наклонностях, было непредвиденным, но весьма важным побочным достижением. Спустя некоторое время я добавила к этому другой фактор. Незаметно я оказалась полезной для него, печатала во время сеанса его письма на пишущей машине, охотно помогала ему записывать его дневные фантазии; и выдуманные им истории, которыми он очень гордился, и даже изготовляла для него во время сеанса разные безделушки. Для одной маленькой девочки, которая проходила в это же время подготовительный этап, я очень усердно занималась во время сеансов вязанием и постепенно одела всех ее кукол и игрушечных зверей. Таким образом, я развила, коротко говоря, второе приятное качество: не только представляла собой интерес, но стала еще и полезной. Дополнительным плюсом второго этапа оказалось то обстоятельство, что благодаря писанию писем и вымышленных историй я мало-помалу была введена в круг его знакомств и фантазийной активности.

Но затем ко всему этому добавилось еще нечто несравненно более важное. Я дала ему понять, что, подвергаясь анализу, он получает огромные практические преимущества: так, например, наказуемые действия имеют совершенно иные, гораздо более благоприятные последствия, если о них узнает сначала аналитик, а от него уже об этом узнают воспитатели. Таким образом, он привык прибегать к анализу как к защите от наказания и к моей помощи — для заглаживания необдуманных поступков. Он просил меня положить на прежнее место украденные им деньги и приходил ко мне со всеми необходимыми, но неприятными признаниями, которые следовало сделать своим родителям. Он проверял мою пригодность в этом отношении бесчисленное множество раз, прежде чем он решил действительно в нее поверить. Но после этого уже не оставалось сомнений: я стала для него не только интересным и полезным человеком, но и очень сильной личностью, без помощи которой он уже не мог обойтись. С помощью этих трех качеств я стала ему необходима; можно было бы сказать, что он стал полностью зависим и возникла ситуация переноса. Этого момента я и ждала, чтобы весьма энергично потребовать от него — не в форме словесного приказания и не сразу — соответствующей компенсации, а именно: выдачи всех его сокровенных тайн, столь необходимых для анализа; это заняло еще несколько ближайших недель, и лишь после этого можно было приступить к настоящему анализу.

Вы видите, что я в данном случае вовсе не стремилась вызвать у ребенка осознание болезни, которое в дальнейшем пришло само собой совсем иным путем. Здесь задача заключалась лишь в создании связи, которая должна была быть достаточно прочной для того, чтобы можно было осуществить дальнейший анализ.

Однако я боюсь, что после этого подробного описания у вас создалось такое впечатление, будто вся суть заключается именно в этой связи. Я постараюсь рассеять это впечатление с помощью других примеров, занимающих среднее положение между приведенными здесь крайними случаями.

Мне было предложено подвергнуть анализу другого десятилетнего мальчика, у которого в последнее время развился крайне неприятный, доставляющий массу хлопот окружающим симптом: бурные припадки агрессии, наступавшие у него без видимой причины. Они казались тем более странными, что ребенок был вообще заторможенным и боязливым. В данном случае я легко завоевала его доверие, так как он знал меня раньше. Точно так же решение подвергнуться анализу вполне совпадало с его собственными намерениями, так как его младшая сестра была уже моей пациенткой, и ревность к тем преимуществам, которые она, очевидно, извлекала из своего положения в семье, стимулировала и его желания. Несмотря на это, я не могла найти настоящей исходной точки для анализа. Объяснить это было нетрудно. Хотя он частично сознавал свои страхи как болезненное состояние и хотел избавиться от них и от своих задержек, однако с его главным симптомом, с припадками ярости, дело обстояло как раз наоборот. Он определенно гордился ими, рассматривал их как нечто отличающее его от других, хотя бы даже в негативном свете, и ему было приятно беспокойство родителей, вызванное его состоянием. Таким образом, он свыкся с этим симптомом и, вероятно, воспрепятствовал бы попытке искоренить его с помощью анализа. Я воспользовалась в этом случае несколько скрытным и не совсем честным приемом. Я решила поссорить его с этой частью его существа. Я заставляла его описывать мне свои припадки каждый раз, когда они имели место, и притворялась крайне озабоченной и огорченной. Я осведомлялась, насколько он вообще мог владеть собой в таком состоянии, и сравнивала его неистовство с поведением психически больного, которому вряд ли могла уже понадобиться моя помощь. Это озадачило и испугало его, так как в его честолюбивые расчеты отнюдь не входила возможность прослыть психически больным. Он стал стараться сдерживать свои порывы, сопротивляться им. Он не способствовал их проявлению, как раньше, но чувствовал, что действительно неспособен подавить их, и таким образом пришел к осознанию болезни и стал испытывать острую неудовлетворенность. Наконец симптом превратился, как я и добивалась, из ценного достояния в беспокоящее чуждое образование, для преодоления которого он обратился ко мне за помощью.

Вас удивит, что я в этом случае вызвала состояние, изначально имевшее место у маленькой девочки, страдавшей неврозом навязчивости: расщепление в собственном эго ребенка. Точно так же и в другом случае с семилетней невротичной капризной девочкой мне пришлось прибегнуть к такому же приему после длительного подготовительного периода, весьма аналогичного вышеописанному случаю. Я отделила от ее эго все дурное в ней, персонифицировала его, дала ему собственное имя, противопоставила ей и добилась, наконец, того, что она стала мне жаловаться на созданную таким образом персону и поняла, насколько она страдала от нее. Рука об руку с возникшим таким образом сознанием болезни приходит доступность ребенка анализу.