«…Их бин нервосо!» - Дина Рубина

Сцепились: директор – элегантный нестарый человек, лет пятнадцать назад приехавший из Аргентины, и заведующая культурной частью – дама бальзаковского возраста, привезенная в Страну из Испании лет тридцать назад.

Спор, кажется, заключался в том – использовать или не использовать для спортивных занятий музыкальный зал. Или что-нибудь в этом роде, не менее пустяковое. Но эти двое орали друг на друга, стуча по столу кулаками, с искаженными лицами, с вздувшимися на шее жилами…

Я, признаться, испугалась. Не часто мне приходилось присутствовать на таких откровенных и самозабвенных выяснениях отношений. Любопытно, что остальные сотрудники при этом чувствовали себя вполне комфортно: тренер по теннису, улыбаясь, обмахивался тетрадкой, бухгалтер, задрав на соседний стул ноги, подавала реплики как той, так и другой сражающейся стороне, причем, без всякого интереса, из чистого артистизма…

Вот ведь столько уже лет я здесь живу, а все еще отношения между людьми воспринимаю с типично российской обстоятельностью и серьезностью. Я абсолютно была убеждена, что после такой бурной сцены директор либо уволит заведующую культурным сектором, либо, по крайней мере, до конца жизни они не будут здороваться друг с другом…

Оторались…

Две девочки-секретарши принесли тарелки с сыром и творогом, с оливками, с салатами, расставили пластиковые стаканчики, нарезали хлеб… Все оживились, стали с удовольствием наполнять свои тарелки… Взъерошенный директор взял тарелку у дамы, с которой только что смертельно разругался, и спросил грубовато:

– Чего тебе положить, скандалистка?

– Положи сыра, – ответила она нехотя. – Подожди… он двадцатипроцентный? Не надо. Творога и оливок…

А минут через двадцать, когда уже все расходились, перешучиваясь и перебрасываясь репликами, я заметила, как она же, проходя мимо директора, ущипнула его за мягкое место и пропела: «Дудэле ты мой, неплохо, чтоб ты знал…» – строчку из дурацкой песенки…

И я уже не удивляюсь, только усмехаюсь, наткнувшись на объявление, наклеенное на дверях русского культурного центра: «Жарко…» – и номерки телефонов. Кто хочет возразить?

А вечером мне звонит приятель, и, среди прочих новостей, сообщает: объявлена финальная встреча КВН. Сборная Израиля против сборной мира. Встреча, разумеется, проходит на русском языке, потому что в команду Израиля входят одни только русские евреи, а в мировую сборную – русские евреи из Германии, Америки, России, Австралии и Новой Зеландии.

– Я думаю, наши их побьют! – уверенно говорит мой приятель.

1996 г.

«А не здесь вы не можете не ходить?!»,

или

Как мы с Кларой ездили в Россию

Эмиграция, плаванье в океане, все дальше от берега, так что мало по малу покрываешься серебристой чешуей, с залитыми водой легкими; с незаметно выросшими жабрами; эмиграция, превращение в земноводное, которое в состоянии еще двигаться по земле, но уже мечтает о том, как бы скорей окунуться в воду…

Семь лет – как время-то бежит, страшно подумать! – семь лет я здесь обливаюсь потом с апреля по октябрь, с октября же по апрель трясусь в промозглой сырости, свитера сушу на переносной батарее.

А в Россию – ни ногой. Года четыре назад, правда, сунулась было на недельку, в составе израильской делегации на Международную книжную ярмарку, но в панике бежала: я, как выяснилось, забыла размеры государства, обалдела от ширины улиц, высоты зданий и деревьев. К тому же, друзья задавали идиотские вопросы – правда ли, что я в субботу не езжу на машине? – тоном, в котором слышался деликатный ужас.

Кроме того, на ярмарке, в израильский павильон, где я должна была с утра до вечера отвечать на вопросы граждан, забредало немало сумасшедших и самых разнообразных чудиков.

Один, с папочкой подмышкой, – военная выправка – строго спросил:

– Вы где живете?

– В Иерусалиме.

– Ага! – воскликнул он деловито, вынимая папочку. – Очень хорошо. У меня к вам поручение. Я кадровый военный, всю жизнь пишу детские стихи. Вот тут двадцать семь стихотворений, итог творческого труда моей жизни. Вы передадите в издательство, чтоб они там перевели эти стихи на санскрит.

– Вам, по-видимому, не сюда, а в соседний павильон, – сказала я. – В Израиле говорят на иврите.

– Это неважно! – ответил детский военный поэт. – Я и имел в виду этот… ну, туземный их язык. Хочется быть полезным своей стране.

…Другой тип, сдержанно-агрессивный, с белым бобриком на затылке, аккуратно подкрался ко мне сзади, тихо спросил, указывая на еврейский календарь в руке:

– Скажите пожалуйста, вот это – что значит?

– Это календарь, – ответила я доброжелательно. – Еврейское летоисчисление.

– Нет, вот это. – в его голосе слышался азарт, вкрадчивый восторг и сжатая в пружину ненависть. – Вот эта дата: пять тысяч семьсот пятьдесят третий год. Что это значит?

Я взглянула ему в глаза. Сразу все вспомнила, от чего уже отвыкла: остановку троллейбуса на улице Милашенкова, всю обклеенную воззваниями «Памяти», газетенку «Пульс Тушино», чугунные лица таможенников в Шереметьеве.

– Это значит, – сказала я вежливо, – что мы себя помним пять тысяч семьсот пятьдесят три года, а вы себя – только тысяча девятьсот девяносто три… И то – не вы, а Европа, и опять-таки не без нашего участия.

И – мысленно – сама от себя отшатнулась, будто со стороны услышала свой голос: «вы», «мы»… Это я-то, пишущая, думающая, дышащая по-русски..! Казалось – проведу рукой по грудной клетке, и нащупаю шов, грубый, не зарубцевавшийся, коллоидный безобразный шов на моем, рассеченном надвое, естестве…

Словом, в тот раз из Москвы я бежала, как Наполеон в снегу – увязая по колено, по пояс в своих обидах, неутоленной горечи, отчужденная, неприкаянная и – не прислоненная ни к кому, ни к чему.

(Собственно, чувство как для еврея, так и для писателя, привычное).

Ну и вот, спустя четыре года, звонят из одного серьезного учреждения, предлагают на этот раз поехать выступать в Россию и Украину, как обычно я разъезжаю по другим странам.

Я задумалась, честно говоря. По другим-то странам я разъезжаю, как офеня – с котомками, груженными книгами, пользуясь полной и абсолютной свободой слова – как печатного, так и непечатного.

Хоть и сама себя оплатчик, зато сама себе ответчик, сама себе хозяин, сама себе бурлак. Как говорится – «не мята, не клята…»

А тут – кто их знает, стелют-то мягко… Только не люблю я все эти государственные конторы независимо от страны проживания.

Пока раздумывала – ко мне прицепилась Кларочка Эльберт, директор Иерусалимской русской библиотеки. Мась, говорит, возьми меня с собой. Я тебя не обременю, я тебя слушаться буду. Мы, говорит, там с тобой прорву дел провернем!

Знаю я ее прорву дел. Будет, как одержимая, отовсюду книги собирать для своей библиотеки – с населения, с библиотек, с организаций, с издательств. Ведь именно так она насобирала свою, уже знаменитую Иерусалимскую русскую библиотеку. Никто ей отказать не может.

Как там у Булгакова? – «Пусть Бегемота посылают, он обаятельный…»

Кларик, вообще-то, как у меня уже воспето в романе – дама очаровательная и даже обольстительная, но после тяжелой болезни плохо слышит.

Эта якобы незащищенность и хрупкость призваны скрывать то очевидное для всех обстоятельство, что Клаpa – человек государственного ума и выдающихся дипломатических качеств, словом – деятель международного масштаба.

К тому же, как попутчик и компаньон она совершенно не обременительна: никогда не будет качать права по пустякам – скажем, спорить – каким транспортом или какой дорогой куда добираться. Она предпочитает во всем вам довериться. Никогда не станет спорить – что готовить на завтрак и какой чай выбрать. Наоборот: предоставит вам возможность налить ей чай, положить на свой вкус сахар и размешать ложечкой.

– Я, пожалуй, отдам тебе кларины документы, – сказал мне ее муж Коля в аэропорту, – она обязательно потеряет. И вообще, присматривай там за ней.

Как-то так само собой вышло, что я стала техническим директором концессии. Клара – ее летучим ангелом. Сиреной, какие украшали когда-то носы кораблей.

Перед поездкой, дней за пять нас вызвали проинструктировать.

Учреждение, повторяю, серьезное. Когда-то организация засекреченная, ну, а теперь – чего там секретить? Но у них, видать, все еще не перестроились.

Инструктировали нас в трех кабинетах. В первом сидела девчонка, лет двадцати трех, офицер госбезопасности.

Мы чинно уселись, я – справа от Кларика, потому что правым ухом она все-таки что-то слышит, когда движением мизинца вкручивает слуховой аппарат.