Разговоры о тенях - Евгений Юрьевич Угрюмов

class="p">«Буду через неделю. Жалко, что не увиделись. Целу… не надо! Не надо!

Буду через неделю. Жалко, что не увиделись. Точка, точка…»

«Девятка» ела асфальт, впереди ждала работа, совершенно тупая – тупая, как

всякая, как всякая любая работа: нажал на курок и всё – не надо даже

расписываться, получите свои стодолларовые бумаги.

И, то ли к счастью, то ли наоборот, всё в этот раз отменилось, и, уже через

день, около часа ночи, услужливый консьерж открыл дверь.

– А у Вас гости, – казалось, что ему, консьержу, наплевать и на гостей и на

всё на свете, потому что он снова косился на беззвучный телевизор, где какая-то

очередная пара высасывала друг из друга и вылизывала всё возможное и

невозможное блаженство и сладость.

За все три года у них ни разу, никогда не было гостей – им было так хорошо

вдвоём…

В тюрьме, надзиратели обматывают ключ носовым платком и суют его в

замочную скважину, и открывают дверь так тихо, что даже уши уголовников,

привыкшие быть всё время настороже, привыкшие ловить каждый звук, каждый

шорох извне, ничего не слышат, и бедняги не успевают спрятать карты, или

папиросу с анашой, или проглотить записку, написанную на свободу огрызком

карандаша.

Но Степану не надо было ничего такого – дверь открывалась очень тихо… а

там, там звучала музыка… «Первый концерт для скрипки с оркестром»

Мендельсона.

Та-ра-ра, та-ра-ра, тарара-ра-ра-ра…

Можно ли буквами воспроизвести музыку?.. Словами – как это хорошо

получалось у Гофмана, того, который Эрнст Теодор Амадей. (так вот ещё

откуда эта любовь к мастеру затейливых историй) Как редко случается так, что

встречаются два человека, которым нравится одна и та же музыка. Это была их

музыка, это была музыка, которую они слушали вдвоём, затаив дыхание…

В зале было темно, в кухне было темно, из спальни бил свет, и душа скрипки

рвалась к счастью, которое, почему-то всегда так недостижимо.

Рыжая – обворожительная, прелестная, обнажённая, ослепительная, как

Прозерпина, когда она заставляет Аида забыть обо всех его любовницах, стояла,

широко расставив колени на кровати, выгнувшись, опираясь о стенку ладошками

и откинув огненно-рыжую голову назад, с шумом вбирая в себя открытым ртом

воздух, напоённый Мельденсоном и сладостью. Люси лежала под ней, и её руки,

обхватив ягодицы рыжей, прижимали их, прижимали её всю, рыжую, к своим

губам, своему лицу, рту – так, что под пальцами, на коже, проступили белые

пятна. Сначала медленно, потом всё быстрее они стали двигаться, сбивая все

такты, все размеры,… Рыжая не стонала, нет – она взывала… конечно, они уже не

слышали ничего… совсем как та сирена… какая чушь!… какая сирена? Вдруг они

остановились, замерли и не шевелились какое-то, в бесконечность уходящее

время. Потом Рыжая мотнула своей золотой шёлковой волной, откинулась, резко

35

опустилась и припала своими пересохшими губами, такими же пересохшими, как

и у Степана, к мокрым, липким губам Люси, и тот поцелуй, который

расплавленным свинцом жёг его и давил, и не давал никакой передышки,

повторился. («нет, этого никогда не дам никому читать», – снова, наверное,

решил здесь Антонио.)

И вдруг – он услышал и не поверил своим ушам, он услышал любимый,

знакомый до тончайших интонаций голос, нет, не так – голос знакомый до боли,

до жути, до умопомрачения: «Я люблю тебя…».

Ярость подкатилась, и мир перестал существовать, как логичное,

обоснованное образование, он перестал существовать и как случайность, он

перестал существовать и как осознанная необходимость.

«Ненависть священна…», – так у Золя… тончайшего наблюдателя жизни, а

ярость – это сама твоя собственная правда, рвущаяся из глубины сознания, и нет

для неё пределов и законов. Ярость не врёт – она голая неприкрытая и

стремительная.

Хватило мгновения, чтоб пол обоймы свинца…

Люси страшно закричала, а он, срывая с себя одежды, бросился к ней,

столкнул на пол красивое, стройное, как кинжал тело, и грубо, не обращая

внимания на вопли и когти, жёстко её изнасиловал… раз, и второй раз сзади так,

что выступила кровь и смешалась с той другой, уже мёртвой кровью на простыне.

Они вместе вышли из лифта. Степан нёс Рыжую на руках, что было не

совсем просто, потому что девочка была длинная и весила, наверное, около

шестидесяти. Консьерж открыл глаза, и Степан, скривив рот, сказал что-то о том,

как нехорошо напиваться.

Снова шёл мелкий дождь. Степан всунул Рыжую в «Мерседес» и приказал

Люси сесть рядом.

КПП проехали без приключений. Ключи были в сумочке, и Степан внёс труп

в дом и бросил на диван. Люси плакала… она не переставала плакать с тех пор

как Степан убил Люси. Да, она тоже была Люси. Рыжая Люси.

Была половина четвёртого, снова занималось утро.

Консьерж посмотрел в этот раз, как-то уж больно заискивая: «Отвезли?»

…до него ли было?

Люси прошла в кухню, он снимал туфли… и вдруг в спину, будто выстрел,

полоснул звонок. Степан посмотрел в глазок… Полиция! Четыре часа. Люси

выглянула из кухни. Степан приложил палец к губам. Она аж захлебнулась,

всхлипывая. Позвонили настойчивей; потом ещё, ещё. Глухо стукнул выстрел и

вырвал замок. Дверь распахнулась, и они ворвались в квартиру. Степан держал её

за шею, приставив пистолет к виску… он вспомнил – всё произошло точно так,

один к одному, как в этом тупом лесбийском сериале, он даже вспомнил, что это

была та серия, которую они смотрели вместе. Теперь оставалось, следуя фильму,

убить сначала её, потом себя. И камера должна коротко проехаться по

изуродованным пулями лицам. У неё снесено пол черепа, а он ещё пытается ей

что-то сказать, глядя безумно и умирающе. И вдруг, он ясно увидел перед собой

охранника, швейцара, лакея…как там его, б… который набирал номер.

36

«Тут парочка одна, из седьмой квартиры, – говорил в трубку привидевшийся

Степану консьерж, – так они труп из квартиры вынесли…»

Да, этого провести невозможно, и Степан понял вдруг, что причиной всех его

бед и всех несчастий был именно он – этот, в защитного цвета униформе

швейцар, лакей, консьерж, соглядатай…

– Оставь её! – разорвал паузу хриплый голос мента.

– Нет!

– Что ты хочешь?

– Или я пройду вместе с ней, или…

– Хорошо, проходи.

– Зайдите в зал и закройте за собой дверь.

Консьерж, в этот раз, сидел с открытыми глазами, а когда увидел перед собой

пистолет, сказал:

– Не дури, зачем тебе ещё одна лишняя душа.

Степан нажал на курок и просчитал: «Раз, два, три, четыре, пять, шесть,

семь».

– А это мне. Пока, Люся.

И, действительно, снёс себе полчерепа. (да-а-а!)

***