Разговоры о тенях - Евгений Юрьевич Угрюмов

что слетелись к огню, нарядные юбки,

причёски, и тени не успевали и метались, и сменяли друг друга, и умножали

ликование молодых, радостных, красивых тел.

Для него было всё, как в немом кино. Он стоял за густым высоким боскетом,

достаточно далеко и не слышал, но видел и только угадывал по всплескам рук и

томным поворотам как нежны и сладки и как нежеланны были расставания, и как

жарки были обещания увидеться вновь. С Люси рядом была та, которую он уже

много раз видел в баре, куда они часто захаживали, рыжая, стройная, как… (здесь

отрок Антонио не нашёл сравнения), красавица, от которой, когда она

приближалась, захватывало дух.

– Это моя подружка, – говорила Люси, – но я не хочу тебя с ней знакомить, – я

буду ревновать.

Нет, ты не понимаешь! Это я ревную тебя к каждому, на которого ты вдруг

посмотришь, ко всему, к чему прикасается твоё тело, к земле, по которой ты

ступаешь… я хочу, чтоб каждое твоё прикосновение и каждый твой взгляд и

запах твоего тела, и чтоб всё, всё твоё… (снова у Антонио не хватило слов).

Какой кошмар, неужели я это опубликую? (отрок здесь испугался)

Они подошли к машине, рыжая поцеловала её (продолжал испуганный своей

фантазией отрок), и тот поцелуй, длинный, такой длинный, что показалось,

будто прошла вечность, тот поцелуй я проглотил, как горькую пилюлю, которая

упала в меня и затаилась – злобная и готовая на всё.

Надо было ехать. Люси уже садилась в машину, всё ещё не выпуская из

своей руки руку рыжей.

Надо было приехать раньше и сделать вид, что проснулся от её прихода или

наоборот, что не спал, ждал её. (как всё-таки интригующе)

Пошёл мелкий дождь. Дворники отстукивали свои такты, асфальт мокро и

блестяще падал под колёса, и дождинки кружились в лучах фар, и их трепетный

вальс добавлял тоски и ревности.

Они жили вместе уже три года. (какое всё же необозримое – три года – для

отроков время)

1 Из «Правдивого и комического жизнеописания Франсиона» Шарля Сореля.

2 Курсив в скобках везде (кроме эпиграфа) мой.

30

«Люси!» – и больше уже не мог оторваться от губ, от рук… Нет, она не была

красивой, скорее наоборот: большой нос, невероятные губы («невероятные», -

другого эпитета у него тогда не было, когда он воображал её губы… фантазёр)

и громадные голубые на выкате глаза, с ресницами, которые закрывались, как

занавес в театре и открывались, когда хотели вытащить из кого-то сердце, да что

там сердце, все внутренности вытянуть и разбросать у своих ног. Длинная, как

жердь, с маленькой грудью и попкой сердечком, длинными руками, тонкой шеей

(хороший вкус, особенно эта попка… сердечком) и всё это так подогнано друг к

другу, что казалось её не родили, а вылепили в мастерской и бросили ему, чтоб

он, подобно Пигмалиону, перестал смотреть на всех других женщин…

Дом, около которого Степан (это было его имя, а фамилия его была Соболев,

а друзья, разумеется, звали «Соболь»)… («неужели я всё это дам кому-нибудь

прочитать?» – снова испугался будущий профессор – я знаю, он мне рассказывал)

…так вот дом около которого только что он стоял за кустом и подсматривал

как вылетали из дверей красивые, шикарные как колибри птички, и, вполне, при

том, состоятельные дамы (было видно по припаркованным автомобилям, самым

слабым из которых был «Мерседес» его Люси), дом находился километрах в

двадцати от города.

Дождь не переставал; в городе все светофоры уже мигали только жёлтым -

окна домов, зато, мигали так, будто за ними производили сварочные работы.

Очередной сериал, исключительно для взрослых, о лесбийской любви, начинался

в половине первого ночи, и его смотрели – ну, кажется, все.

Они тоже иногда смотрели этот фильм (воображал дальше начинающий

писатель), этот фильм, после которого, а бывало и во время которого,

возбуждённые предавались любви, хотя, и без всяких фильмов, пожалуй, не было

ночи за три года, чтоб они не любили друг друга. (о-о-о!) Поначалу они делали

это в любое время, в любом месте, где только пересекались их дорожки. В ванной,

в ванне, в кухне, в прихожей, на столе, на плите, ещё не успев снять пальто, ещё в

одном чулке, ещё…

…да – этот лесбийский сериал.

Он приехал домой, машину оставил прямо у подъезда, и консьерж открыл

ему дверь.

Консьерж – не молодой, но и ещё не старый, больше похожий на охранника, в

военной маскировочного цвета униформе – вежливо поклонился, вызвал лифт и

что-то сказал о дожде, хотя дождь ему был, конечно, побоку; он косился на

включённый без звука телевизор. Понятно – время сериала… да – этот лесбийский

сериал…

Дόма, в прихожей, горел свет, он забыл его выключить, потому что

торопился вслед за ней. Он хотел проследить, всё же, куда она поедет.

«Мужиков не было… девичник…»

Степан прошёл в зал и шлёпнулся в кресло: «девичник…»

«… удивительно… ей было двадцать лет,… она уже была не девочка… (!!!)

о, какие сейчас девочки?..» (???) – не об этом… она сводила его с ума…

31

Она стояла у холодильника и постепенно наклонялась: от верхней полки к

нижней, разыскивая что-то там, и мурлыкая какую-то мелодию; да, она именно

мурлыкала, как кошка, (кошку уже тогда его папа профессор принёс в дом) когда

её гладят за ушами и по спине. Короткая юбочка-клёш становилась ещё короче;

длинные тонкие бёдра в белых чулках с черными кружевами в конце… с чёрными

кружевами в конце… а дальше ослепительно-белая с пушком кожа, кожа-а-а, у

которой собственный запах и вкус. Он никогда не понимал, то ли кто-то научил её

этому или всё в ней заложено ещё с тех пор как её лепили? Она стояла,

наклонившись, наклонившись, не на корточках, а именно наклонившись, почти

сложившись пополам и чуть переступала с ноги на ногу, в такт своему

мурлыканью, засунув длинные свои руки туда, где внизу лежали… ах, что там

лежало. Чёрная тонкая полоска трусиков, такая же чёрная, как и кружевная

резинка на чулках, чуть расширялась там, там, где сосредотачиваются все

помыслы, все мужские желания, там, где жизнь обретает блаженство и, поэтому,

становится осмысленной и терпимой. (уф, вот это фантазии!)

Руки и губы тянулись… целовать гладить, но он ждал, он хотел насладиться

прелестью, чудом, которое само желало, чтоб на него смотрели, и само трепетало

от сознания того, что на него смотрят. Он не боялся, что она сейчас вдруг встанет,

он знал, что она