Над океаном - Владимир Смирнов

Катюков быстро отер лицо, хрипло крякнул и зло перещелкнул тумблер:

— Я «Барьер-старт»! — Он все же секунду помедлил, словно осознавая всю тяжесть ответственности, которую взвалит на себя своим решением, — ответственности за судьбы, за жизнь и смерть идущего к земле экипажа, и — чего уж там! — ответственности за свое будущее и в большой степени за будущее своих близких. Что ж, служба в военной авиации трудна не ночами и высотами, но именно необходимостью и умением принимать ответственность и выдерживать ее. Катюков помедлил и отчеканил — будто хотел, чтоб магнитофоны записали его слова и голос как можно четче: — Я «Барьер-старт». Семь тринадцатому посадку разрешаю.

Где-то в низких облаках, выметывающих тонны снега, возникло тусклое желто-голубое свечение; оно быстро наливалось силой, желтизна исчезала, превращаясь в яркое голубое пламя; и вот уже ярчайшие снопы-пики посадочных фар рвутся сквозь уплотнившуюся тьму. Резкий треск контрольного звонка — в конце полосы вспыхивают мощные посадочные прожектора, разрубая, рассекая прошитый снегом черный воздух и высвечивая бетон ВПП. Ионычев едва глянул на часы, как динамик решительно отчеканил:

— Я Тринадцатый, ухожу на второй круг.

Ни Катюков, ни Ионычев не успели даже удивиться — через несколько секунд машина, нестерпимо сияя слепящим светом фар, вынеслась из вихрей снега и бури и с громом, грохотом и режущим свистом, сотрясая тонкие стены СКП, пронеслась вдоль полосы на бреющем — и растаяла во мгле; динамик быстро сказал:

— «Барьер-старт», прошу повторный заход!

Катюков ожесточенно ругнулся сквозь зубы, Ионычев сжался, и вдруг его отпустило это жестокое напряжение, в котором он жил долгие минуты, и он помимо собственной воли заулыбался. Не-ет, все получится! Царев есть Царев, и его воспитательные методы не укладываются ни в какие рамки и наставления!

Динамик щелкнул, и голос явно разъяренного руководителя полетов, находящегося сейчас на КДП, произнес:

— Я «Барьер». Тринадцатому посадку.

Катюков, всегда сдержанный Катюков, стукнул кулаком по столу-пульту и, отключив связь, бросил Ионычеву, не оборачиваясь:

— Ну, даем так даем! — и почти спокойно произнес в микрофон: — Я «Барьер-старт». Тринадцатому посадку разрешаю.

Он крутил головой, а Ионычев улыбался. Он уже знал, знал наверняка — Царев все решил. Лейтенант будет летать!

— Зачем он это делает? — хрипло осведомился Катюков. — Зачем доверяет такую посадку пацану?

— Тебя как учили? Летать, а? — азартно поинтересовался Ионычев.

— Как надо, так и учили. Слушай, Александр Дмитрич! А не покинешь ли ты помещение?

— Сейчас, сейчас...

Ионычев ждал фар. И — вот они!

Корабль, пробивая сверкающие вихри метели мечами острого света, вновь шел вниз. Ниже, ниже...

Катюков привстал с кресла, что-то тихонько бормоча; у Ионычев а вдруг остро заныла шея — как от сквозняка.

Майор знал — видел! — мрак кабины снижающегося бомбардировщика, свечение добрых, надежных приборов, видел удары снежных плетей по стеклам перед глазами; он чувствовал, как взмокают рука и сводит напряжением спину; он ощущал, как проклятый ветер рывками бьет в высокий киль и упорно тянет, стаскивает машину с курса, — и незаметно для себя шевелил пальцами, чуть заметно переступал с ноги на ногу — именно он сейчас подводил машину к полосе, стоя здесь, в тепле и уюте; это он подскальзывал на крыло, подныривал под ветер, хитря и отыгрывая метр за метром у метели; а земля все ближе и ближе, ее еще не видно, но она несется где-то тут, рядышком, надежная, единственно желанная и опаснейшая; метнулись вниз входные огни, и вот уже замельтешила, светя все устойчивее и ровнее в злобно мечущейся пурге, сверкающая, бегущая разноцветными огнями полоса, даже не полоса, а лишь начало ее — все остальное теряется в вертящейся черно-белой мгле, иссеченной прожекторными лучами; остаются последние, самые трудные метры высоты, самые долгие секунды полета — а полковник, что ж он?! Он сидит, откинувшись в кресле и полуприкрыв глаза, и равнодушно глядит куда-то влево, и руки расслабленно лежат — что ж он не поможет? Ну, ладно, ла-адно, коли так... Сейчас выравнивание — штурвал плавно на себя, мягко, штурман-молодчина четко диктует скорость-высоту, еще подобрать штурвал, еще... Но ветер-то, ветер!..

Машина покачивается, «ходит», ничего, спокойней, вот нос послушно пошел вверх, корма оседает вниз, как вперед... Вни-имание!..

Полоса!

Раз, два, три... Корабль оседает, замедленно опуская нос, словно прижимаясь телом к матушке-землице.

Удар!

Протяжно взвизгнули пневматики, тяжко бабахнули тележки шасси, выбив искристый летучий фонтан голубого в прожекторном свете дыма из бетона и принимая на себя десятки тонн несущегося огромного корабля. Есть посадка!

Корабль, свистя, мчался по полосе, рассекая летящую поперек посадочной бетонки — самой надежной в мире опоры! — змеистую поземку, и быстро уходил из видимости СКП в темноту, уносясь в дальний конец полосы.

Катюков длинно выдохнул, как простонал, и тяжело отвалился на спинку кресла; прожектора подсветки полосы замедленно погасли, и только выровнявшийся в один тон гул турбин указывал место, где разворачивался приземлившийся бомбардировщик. Ионычев обнаружил, что у него мелко подрагивают пальцы. Динамик щелкнул, и звонкий даже в хрипах помех, счастливо прыгающий голос прокричал:

— Я Семь тринадцатый! Полосу освободил!

— О х-хос-споди... — хрипло прошептал Катюков, помотал головой и севшим голосом распорядился: — Тринадцатому — по магистральной на стоянку. — И, не поворачиваясь к Ионычеву, медленно сказал: — Чтоб его, нашего Царева... Не царь — император. Пе-да-гог... В гроб загонит своей педагогикой. — И он неожиданно нервно засмеялся, схватившись за лоб.

— Да уж! — радостно ухмыляясь, ответил Ионычев. — С ним не соскучишься! — и принялся застегивать куртку, но пальцы, как замерзшие, не слушались, и он никак не мог попасть бегунком «молнии» в замок.

Когда самолет, басовито гудя турбинами, выполз из метельного мрака позади вышки СКП и остановился для предварительного осмотра, Ионычев не удержался и побежал вместе с техниками к нему, скользя и спотыкаясь в темноте на утоптанной в снегу тропинке.

Техники тут же привычно полезли под сдержанно гудящую басом машину, посвечивая фонариками, а Ионычев быстро обогнул нос бомбардировщика, из штурманского фонаря которого лился глухой желтовато-малиновый полусвет, и встал под левым бортом, задрав голову и щурясь от колючего, бьющего по глазам, как мокрый промерзший песок, снега. Высоко над ним виднелось темное пятно головы Царева; полковник заметил Ионычева, сдвинул форточку и, высунув наружу руку, торжествующе вскинул кулак с выставленным большим пальцем. Ионычев хотел что-то прокричать, что-то благодарное, но задохнулся ветром, а техник помигал пилотам — конец предварительного осмотра; форточка захлопнулась, двигатели рычаще взревели, и корабль, выбрасывая в темноту ало-рубиновые блики, покатился к своей стоянке, к дому.