Кастрация - Станислав Шуляк

Приглушенный скрежет, тем же ломиком отодвигаю стеллаж от стены. Подземелья Ватикана. Окно отворить пытаюсь, в изнеможении полном долго вожусь и колдую над древесиною ссохшейся. Наконец открывается... О, Господи, я не хотел тишину обижать!.. Минут десять меня вообще нет, меня не смогли бы найти и с собаками, настолько я скрываюсь в себе. Потом появляюсь украдкой, ведь следует продолжать; я подтягиваюсь на руках и, затаив дыхание, лезу в окно. И в мгновение, пока пролезаю, успеваю почувствовать, что все бесполезно.

Выползаю в розы, в отцветшие розы, рядом кусты стриженые, немного прохладно, и дальше тоже кусты, похожие на людей, стоящих в одиночестве. Прислушиваюсь после каждого движения - существо, ликующее в экстазе предосторожности, - и ползу на карачках по влажной траве, и та податливо приминается подо мной, как будто сочувствуя моему предприятию. Милый маленький калека. Признания в зависти. Тошноту вспоминаю, примериваясь к судорогам. Поиск лесного отшельничества. По улице возле забора проходит кто-то, голоса и шаги слышу и за кустом укрываюсь. Потом мы с тишиною спорим и друг друга старательно делаем. И даже дыхание мое подчиняется мне. Кто-то пишет меня на чистом листе, небрежно подразделяя на абзацы, на россыпи, сплошные потоки существования. Лицо сливается с ночью. Мир любого из скептиков способен убедить добротностью казуса собственного существования. Гилозоизм.

На забор взлетаю бесшумно, словно индеец, и улицу осматриваю, на мгновение замерши. В отдалении справа двое стоят, но спиною ко мне. Не думаю о них, плевать, если за домом поставлены следить, и беззвучно сползаю по ту сторону добра и зла. Подошвы. Каждое движение мое и идея, и сама жизнь - все бесцветные божественные наброски, фальшивый подстрочник, пробы пера, я с легкостью расстаюсь с любыми из них, без какого-либо сожаления, запасы мои безграничны, мне не гоняться с сачком за прямокрылыми, которые заодно с смертью. Иду в сторону тех двоих и, задолго не доходя, улицу пересекаю наискось. Шаги пружинистые, готовые сорваться в отчаяние. Я никто, молодой человек, в бар идущий за сигаретами, меня не стоит даже замечать, когда я прохожу мимо. Не остави, Боже, без поощрения надежд и упований всех на свете ищеек и ловчих! Каждой легавой по тетереву в час ее взбудораженного воображения. Снопы света впереди подслеповато шарят по дороге, но, прежде чем серый автобус поворачивает в мою улицу, я уже снова перемахиваю через забор. Двор освещен, и шагаю, почти не таясь. Весь дом занимает начальник почтового управления с семьей, у него четверо детей, и все девочки, мы немного знакомы, и, если меня кто-нибудь здесь заметит, я найду, чем объяснить свое появление. Я как будто иду в гости, подхожу к дому, потом, немного пригнувшись, пробегаю под освещенными окнами первого этажа. Вижу самого хозяина в гостиной, он как будто замечает движение во дворе и поворачивает голову в мою сторону, но не успевает меня разглядеть. Лает собака, огибаю дом и мчусь в противоположную сторону двора, не разбирая дороги. Плевать, что шумно, плевать, что беспокойно, я уже довольно далеко от дома. Перелезаю через забор, у меня это стало неплохо получаться. Пою дуодециму про себя; она есть эпитафия моей удачливости, сверху вниз и снизу вверх, несколько раз подряд. Не сейчас, а вообще. Из путаниц бесцветности. Помнишь? Широчайшая мышца спины.

Иду по улице со следами свинцовых сумерек и считаю шаги, к каждому из них подгоняя по удару сердца. Всегда ли мне быть мальчишкой, отличившимся дерзко и на которого все указывают пальцем?! А сейчас где-то, наверное, очень холодно, так холодно, что даже у самого мороза зуб на зуб не попадает. Вдруг останавливаюсь, в первое мгновение сам не понимаю отчего. В боковой улице, шагах в семидесяти от себя замечаю знакомую машину, грязновато-алый "Фольксваген" Марка, возможно даже, я ожидал его здесь увидеть, предполагал, по крайней мере, и вижу самого Марка, который с неспешностью положительного человека вылезает из машины. Здесь в доме с магазинчиком в первом этаже живет одна из его подружек, он сейчас, конечно, направляется к ней, и не гляжу в его сторону, чтобы своей ненавистью и своей молитвой не выдать себя. Я ожидаю пощечин от прохожих. Чудеса Бога также меняются в соответствии с изменением представлений о них человека. Я и сам тоже опасен, нож у меня в кармане, я сжимаю его рукоять и убивать готов и колоть по случаю всякого косого взгляда. Марк, конечно, и не может видеть меня, не может узнать, но теперь так просто поверить в материальность сознания. В пределах одного побега. Пометки на полях. Пометки на полях. Пометки на полях. Скрывается наконец, и мольба моего отвращения гаснет. Молодой человек, идущий за сигаретами. В азарте уничтожения. В азарте изнанок.

Сам не знаю, как оказываюсь возле его машины; в трансе отчаяния и настороженности не замечаю ни одного своего шага. Машина не заперта, но и ключей нет. Чужое лицо. В машину сажусь, осмотревшись спокойно, словно хозяин. Это и средство побега, это и ловушка, мне еще предстоит посостязаться с мотором; все очень просто: нужно только разобрать замок зажигания и соединить напрямую провода. Ключей нет и в перчаточном ящике, я шарю в нем рукой, на сиденьях улегшись. Сто лет. Они искали определенности, а мы уж устали от презрения к ней. В пору изобретения тяжеловато-торжественных финалов. Ножом начинаю разбирать замок, потом все-таки лезу под сиденье за отверткой и в ящике с инструментами натыкаюсь на запасную связку ключей. Ах, Марк! Мне бы следовало лучше знать милые и подлые привычки твоей предусмотрительности. Изобретение свежести. Левиафан-голос. Souvenir. Стоны субботы. Утешение утешающих, оплевывание плюющих. "Mein Herz der holden schцnen!.." Игра в зевоту.

Поскребывание стартера, и мотор мягко заводится, навязываясь со своим привычным чудом внутреннего сгорания. Второй концерт Брамса. Вечер бесконечен, и, если по пальцам пересчитать мои вздохи, у всего мира не хватит пальцев. Напряжение не спадает, но стоит комом, подготовкою к тошноте. Не чувствую своих рук, и кулаки-молоты колотят обо что придется, чтобы только ощутить себя. Трогаю с места, и как будто я ученик, как будто первый раз за рулем; пускай Марк не слишком сокрушается по поводу пропажи своего "Фольксвагена". Магнолии фонарей уличных расцветают, и в плечи голову втягиваю под обстрелом их нагловатой светлой навязчивости. Созданы, чтобы придавливать, и все более сквозь строй продвигаюсь; из рук в руки меня передают, безрассудно все более сбавляя на меня цену. В погоне за безвыходностью. Город - перевернутое звездное небо огней, где-то затерялся и я, мне приказано быть заступником разоренных гнезд, я вливаюсь в потоки и, потрепанный, выкарабкиваюсь из них, в улочки пустынные поперечные сворачиваю, наслаждаясь за спиною свободой. И в ужасе от нее. Следует обильно плодиться простолюдинам; когда-нибудь крысы и тараканы переведут на свои мелкие языки откровения Паскаля или Гомера. Возможно, я и не способен стоять на страже. Свободен настолько, что отчаяние втайне подстерегает меня.

Стараюсь поменьше быть одному; как сказано, пускай общество меня развлечет. В улочках пустынных несколько раз проверяю, не преследует ли меня кто-нибудь, и всякий раз остаюсь доволен своими наблюдениями. Изнутри. Колеса накатывают на влажный асфальт, и я сам - одно из колес. Хорошо вот так превратиться самому в металл и резину и совершать действия привычные, ожидаемые, не объясняясь потом и не оправдываясь. Выбор сделать нетрудно, и не последствия его ужасают, но только их однозначность отравляет всякую возможную выгоду и всякую предполагаемую радость. Я знаю, что скоро избавлюсь от "Фольксвагена", пересяду на автобус или возьму другую машину напрокат, я как можно дальше должен уехать прежде, чем остановлюсь и решусь осмотреться. Я не должен быть заметным или оставлять следов. Какими методами станут меня искать? Я зверь, преследуемый охотниками, и не только охотников опасаться должен, но и самого леса. Псаломщик пустынных чертогов. Я захвачу заложника и истязать его стану, единственно то только вымогая, чтобы вовсе оставили в покое меня. В будущем мне предназначено сделаться мэтром презрения и утраченных смыслов, и во всякую минуту, в том числе и теперешнюю, я понемногу таковым становлюсь. You're in charge. Диафрагма. Все мне противостоит - город и космос, дома и дорога, и даже моя одежда, и мои ощущения; все они стараются умалить меня и исторгнуть, я же своими попытками выжить только расшатываю их закон. Ночная прогулка в месиве света. Блестящая кожица влаги. Арки светящиеся, овалы, прямоугольники, огни бегущие, вся надсадно-веселая геометрия испепеляет ночь. Так я уходил. Maintenant nous voilа baisйs. Успокоиться в фантасмагориях.

Я в фиорде; расщелины улиц путаются, теснятся, перекрещиваются и сбивают с толка. Многоэтажные громады нависают над головою, словно утесы. Потоки автомобилей рассекаются на перекрестках, вливаются новые, блудным детям здесь не пеняют и полусловом. Не людей перевозят колеса, но только одни отчуждения. Влага клочьями украшает фасады зданий на манер интарсии. Аллегория - соперница подлинности. Господин Бенгальский Огонь называю я себя, но и сам не в восторге от своих фантазий и мобилизаций. Даже если мне когда-либо суждено сломать себя, то памятником мне будет мое теперешнее напряжение, могильной плитой, на которую смогут мочиться бездомные псы тщеславия. Я обитатель в мире странных энергий, взаимосвязей и случайностей. Что есть философия? Частный сыск в условиях отсутствия истин. Рукою скорости переключаю, из оцепенения не выходя своего, в плену оставаясь вседозволенности автоматизма. "De te fabula narratur..." Нервы.