Знак кровоточия. Александр Башлачев глазами современников - Александр Бельфор

Однажды нам действительно чуть не отвернули голову. Наш театр пригласили в Казань на праздник местного жур-фака под названием «Весна факультета». Мы с радостью согласились, не подозревая, что нас ждет в альма-матер Владимира Ильича Ленина. Это обстоятельство, как выяснилось, очень любили подчеркивать тамошние преподаватели и студенты. Первым шоком для нас был вопрос, встречающих нас студентов - где наши комсомольские значки? Думаю, мы меньше удивились, если бы у нас поинтересовались, не марсиане ли мы? У нас на факультете комсомольские значки никто не носил, а комсомольские собрания проводились, по-моему, один-два раза в год. Дальше - больше. После первого же выступления нас пригласил к себе секретарь комитета комсомола факультета. Он на полном серьезе начал нас расспрашивать о том, с кем из идеологов университета мы согласовывали сценарии наших спектаклей. Сам факт существования такого студен-та-бюрократа от комсомола на журфаке Уральского университета невозможно было даже представить. Из-за чего, собственно, разгорелся сыр-бор? Мы показали два совершенно невинных, по нашим меркам, спектакля: «Три мушкетера» (о тяжелой судьбе корреспондентов мушкетерской многотиражки) и «Собрание» (о бюрократизме и лицемерии в комсомоле). Последний, судя по всему, и расстроил местных активистов ВЛКСМ. В финале там звучала довольно язвительная песня, которая заканчивалась словами: «Эх, моя рука принципиальная, быстро поднимись и опустись!» Кроме того, вместо похода в музей университета мы отправились на поиски могилы Василия Сталина, а когда все приличные студенты на вечере знакомства пили чай с пирожными, мы открыто распивали пиво. Кончилась вся эта история письмом секретаря парткома Казанского университета на имя нашего декана. Понятно, что это было не письмо благодарности, а сигнал о том, что у некоторых студентов журфака Уральского университета не все в порядке с идеологическими установками. К счастью для нас, все обошлось.

Уральские вольнодумцы

На нашем факультете была фантастически свободная творческая атмосфера. Впрочем, мы этого не осознавали, нам это казалось вполне естественным и нормальным. Уже поэтому нашему театру стоило отправиться в Казань. Чем был хорош наш Уральский университет той поры? Нам читали лекции преподаватели, которые оказались в Свердловске во времена Сталина не по своей воле. Некоторые из них были членами научных академий ведущих европейских стран, имели за спиной многолетние сроки в ГУЛАГе и запрет на преподавание в Москве и Ленинграде. Именно они позволяли себе на лекциях по истмату и диамату свободно обсуждать с нами неразрешимые противоречия социализма и прочую крамолу. Нас не могли оставить равнодушными судьбы этих людей. Их лекции были предметом обсуждения, выпущенный ими дух вольнодумства витал в воздухе. И Башлак - один из самых прилежных студентов нашей компании - аккуратно ходил на их лекции и вел конспекты. Но вряд ли мы тогда понимали всю уникальность этих откровений наших профессоров. Жизнь била ключом, и в ней было множество дел, куда более важных, чем философия и учеба в целом.

Впрочем, были у нас и совсем другие преподаватели. Никогда не забуду куратора нашего курса (не хочу называть фамилию уже умершего человека), который нас с Башлачевым и Тюплиным иначе как «позором факультета» и не называл. Серьезным потрясением для нас стало исключение ребят, учившихся курсом младше, за чтение самиздата. У них хватило «ума» обсуждать прочитанное с одним молодым и либеральным, как им казалось, преподавателем. Но особым потрясением стало для нас, тогда уже четверокурсников, общее собрание, на котором исключили из комсомола и из университета пятикурсника Гошу Беляева, написавшего письмо Севе Новгородцеву на «Би-би-си». Мы тогда сидели с Башлаком рядом, и я прекрасно помню наше состояние. На собрание нас загоняли группами, строго-настрого предупредив старост об обеспечении стопроцентной явки. Видимо поэтому атмосфера в главном актовом зале университета была гнетущей, никогда до этого нас так на комсомольские собрания не собирали. Большинство не считали большим грехом прослушивание «вражеских голосов», тем более их музыкальных программ. Ребята обсуждали скорее Гошину глупость, который додумался опустить письмо, адресованное «отщепенцу» Севе Новгородцеву, в обычный почтовый ящик и при этом указать свою фамилию и обратный адрес. Ясно, что его послание попало не в Лондон, а в соответствующие органы. Собрание открыли, вывели на сцену Гошу Беляева - несуразного замкнутого парня, потерянного и испуганного. Зачитали письмо. И предложили комсомольцам факультета высказаться. Желающих не было. Тогда стали приглашать по фамилиям, было видно, что некий список в президиуме имеется. Один за другим начали выходить однокурсники «отщепенца Беляева» и принялись его обличать: «Я еще на первом курсе разглядел в нем червоточинку… Гоша всегда мне казался не искренним комсомольцем… Таким, как он, не место на идеологическом факультете…» Это был, конечно, не 1937-й, а 1982 год, но стилистика мероприятия была та же. Мы сидели с Башлаком и с ужасом ждали, кому из наших друзей предложат высказаться. Вероятность того, что после комсомольских активистов на сцену вызовут кого-нибудь из «политически пассивной молодежи», была высока. Ход мероприятия нарушил Виктор Расторгуев. Когда ему предоставили слово, он отказался осуждать своего товарища. Возникла неловкая пауза, кто-то из президиума начал упрекать Виктора в том, что у члена партии, пятикурсника, отслужившего в армии, нет твердой гражданской позиции. Предложили высказаться другим желающим, но эмоциональный накал собрания упал, и ведущий был вынужден сворачивать мероприятие. Голову пронзила мысль - вот сейчас поднимется секретарь комитета комсомола и скажет: «Поступило предложение исключить из рядов ВЛКСМ студента Беляева. Кто за данное предложение - прошу голосовать!» Медленно начнут подниматься руки, одна, пять, сорок пять… Глаза - в пол, как не хочется, чтобы все видели твою слабость… Хочется провалиться сквозь землю. «Эх, моя рука принципиальная, быстро поднимись и опустись!» Но руку попросят подержать, ведь голоса считают, воздержавшихся записывают. «Решение принято единогласно! Все свободны!» К счастью, эта сцена осталась только в моем воспаленном воображении. Голосовать за исключение Гоши Беляева из комсомола нас не заставили. Хотя запросто могли бы. Но обошлись без процедуры коллективного осуждения «отщепенца», исключили парня «в рабочем порядке». В тот вечер у Саши был шок. У всех был шок. Это был, наверное, единственный вечер, когда нам не хотелось разговаривать друг с другом, и мы молча разбрелись по своим «норкам». Думаю, именно тогда мы по-настоящему поняли, что наши шутки действительно могут плохо закончиться. При том что Саша Башлачев, да и остальные ребята в нашей компании не были ни диссидентами, ни антисоветчиками. Мы любили свою страну.

Профессия ~ репортер

Ночь перед похоронами Саши я провел в его пустой питерской квартире. Листал книги, которые он читал, рассматривал фотографии: старые, студенческие и новые - питерские, вчитывался в строки его поэтических черновиков… На полке увидел редакционное удостоверение - красную книжечку с золотым тиснением на корочке - «Редакция газеты “Коммунист”». Внутри Сашина фотография, классический текст: «Орган Череповецкого горкома КПСС и Череповецкого городского Совета народных депутатов. Выдана Башлачеву Александру Николаевичу…» Почему Саша хранил свое редакционное удостоверение после того, как окончательно порвал с журналистикой? Может быть, он носил его с собой, чтобы предъявлять милиционерам, которые останавливали его - человека без прописки - в Питере. На редакционные удостоверения в те времена стражи порядка реагировали хорошо, уважали журналистов. А может быть, она была дорога ему как память о своей первой профессии? Думаю, обе мои версии имеют право на жизнь. После окончания университета Саша работал в родном городе, в городской газете, в отделе партийной жизни, писал о комсомольцах, отвечал за выпуск целевой полосы под названием «Факел». На распределении он пошел по пути наименьшего сопротивления, поехал к родителям, чтобы не решать проблему с жильем. В Череповце была одна газета, выбора не было. Первое время он писал мне довольно часто, два-три раза в месяц, чувствовалось, что Саше остро не хватает того, чего было в Свердловске с избытком -дружеского общения, общей творческой работы, нашего театра, который давал ему возможность самовыражаться. Творческое начало искало выход. В Череповце перед ним, как мне кажется, встала дилемма: заниматься тем, что тебе нравится, или плыть по течению жизни, по «прямой дорожке на пенсию». И он начал писать песни, чтобы заполнить этот вакуум, который образовался на работе. Он писал мне, что его тошнит от заметок о передовиках-комсомольцах и, судя по всему, противоядием стали стихи. Я очень хорошо помню страницы его общих тетрадей, исписанных рифмованными строчками. Он писал, черкал, правил, рождались новые рифмы.