Инвестор. Железо войны (СИ) - Николай Соболев

предварительный, но зачем дожидаться, когда он перерастет в разработку?

На обратном пути в гостиницу, когда автомобиль карабкался по Лубянскому проезду, Петя заерзал на сиденье и показал на на большую афишу поперек фасада Политехнического музея:

— Маяковский выступает! Хотите посмотреть? Лучший наш поэт!

Я с сомнением глянул на Панчо — мне-то интересно, а вот каково мекиканцу? Простой разговор еще туда-сюда, но поэзия?

— Хотим, — вдруг раздухарился Панчо.

Большую аудиторию музея набили для отказа, но Петя немыслимым образом ухитрился ввинтить нас внутрь. Хотя почему немыслимым — вокруг кругами распространялся шепот «Американцы! Миллионер! Грандер, который радиотехник!». Не иначе, студенты меня признали, к тому же о визите писали газеты. К нам с другого конца зала, перешагивая через сидящих в проходах на ступеньках, пробрался Кольцов и долго тряс руку.

Маяковский возник на маленькой дугообразной сцене после громовых слов «Расступись! Расступись!» и сразу же начал читать.

— «Во весь голос», — шепнул мне Кольцов, — последняя его работа.

Пол, кажется, вздрагивал под шагами Маяковского, а стекла дребезжали от его голоса. Большая часть зала слушала не отрываясь — и застывший в кулисе пожарный, и дежурный милиционер у входа в аудиторию, и смешно тянущие шеи, чтобы лучше видеть поэта, рабфаковцы на галерке.

Несколько человек кривили лица, а компания в юнгштурмовках* вообще позволяла себе переговариваться и шикать, только шансов перекрыть мощный голос Маяковского у них не было. Странная вообще кучка — значки кимовские*, звездочка на флаге, а держат себя так, что мне вспомнилось слово «хунвейбины».

Юнгштурмовка — гимнастерка с отложным воротником и накладными карманами, носилась с портупеей. КИМ — коммунистический интернационал молодежи, тогдашнее название комсомола.

Меня Маяковский потряс не стихами, а образом, тем, что наши паранормальщики называли «аурой». Да еще папиросой в уголке рта — только представить, что в мое время кому-то разрешили дымить во время выступления в общественном месте! Я даже забыл про духоту, про потеющих в натопленной аудитории слушателей — и вместе со мной забыли все остальные.

Но стоило ему закончить читать…

Ух, как взволновался зал! Овация пополам со свистом, крики, лезущие на сцену…

— У вас гигантомания! — вопил один.

— Вы попутчик советской власти! — вторил другой.

— Вы считаете всех нас идиотами! — орал третий.

— Ну что вы! — неожиданно оскалился поэт. — Почему всех? Пока я вижу только одного!

Зал грохнул смехом, первый натиск Маяковский отбил. Дальше пошли записки и короткие выступления

— «Маяковский, вы труп, ждать от вас в поэзии нечего!» — прочитал он одну из бумажек и тут же резанул: — Странно, труп я, а смердит он…

Наконец, до выступления дорвались хунвейбины и понеслось! Обвиняли в какой-то «мальцевщине», в непролетарском происхождении, в прежнем участии в ЛЕФе и РЕФе, в поездках за границу, в несоветском образе жизни… Каждое из таких обвинений лет через семь потянуло бы на червонец без права переписки, а пока мальчики и девочки резвились. И чем больше они резвились, тем больше у меня росла симпатия к большому человеку на маленькой сцене.

Маяковский спокойно выслушал все, и только когда разгоряченный комсомолец бросил «Вы буржуй!», невежливо ткнул в меня пальцем и прогремел:

— Не я, а он!

И пока все оборачивались, ушел.

— Давай, давай быстрее, познакомлю! — буквально потащил меня за рукав Кольцов.

Через час мы сидели все в том же ресторане «Метрополя».

— Не понимают, — обиженно гудел Володя, как он просил его называть. — Или не хотят понять. Даже спрашивают, когда я застрелюсь, представляете?

— Ну, дураков у нас на сто лет вперед припасено, — утешал его Кольцов.

— Ей-ей, проще застрелиться и не видеть этих рож.

У меня внутри похолодело: а ведь он действительно застрелился, и как бы не в 1930 году…

— Что, неужели все так плохо?

— Устал. «Баню» Мейерхольд поставил, так РАППовцы чуть не съели. Вступил в РАПП, так ничего не изменилось, «певец богемы», не желаете ли… Все хотят меня в сторону сдвинуть, свои стишата протолкнуть! — его вдруг понесло и он начал выговариваться. — Выставку сделал, «Двадцать лет работы», ни один поэт не пришел. Ни-о-дин! А без поддержки тяжело, будто голодаешь…

Понемногу до меня дошло — у него то, что называлось депрессией и выгоранием.

— Э-э-э, Володя, вам нужно срочно отдохнуть! На месяц-другой, к теплому морю…

— У меня загранпаспорт изъяли, — как-то обреченно поник Маяковский.

— Надо помочь, — неожиданно сказал Панчо, понимавший разговор с пятого на десятое, но ощутивший надлом поэта.

Теплая волна шарахнула меня изнутри — в конце концов, если не мы, то кто?

— Давайте так… я попробую добиться вашего выезда и буду ждать вас в Париже, хорошо?

Свой порыв я успел проклясть раз двадцать, пока договаривался с властями, но в конце концов я выцарапал и справку по бронекорпусу, и загранпаспорт Маяковскому, и нормальные условия для работы по советским заказам. Правда, товарищ Ворошилов на меня наверняка зуб вырастил, ну да мне с ним детей не крестить.

Провожали нас Кольцов, Триандафиллов, Петя и Калиновский. Командиры сияли — Ося после моей телеграммы мгновенно перевел деньги Штабу РККА. Константин все порывался рассказать про свой «полчок» — первую бронетанковую часть, но Владимир Кириакович его сдерживал.

Как и при встрече, Петя все время озирался, но потом расцвел, когда к вагону подошли двое — блондин в проволочных круглых очках «а-ля Кольцов» держал под ручку темноволосую и темноглазую даму, похожую на испанку.

— Это наши друзья, словацкий инженер Ян Кочек и его жена Анна, — представил их Петя и тихонько добавил: — Товарищ Куйбышев просил передать, что Ян будет координировать часть закупок.

Ну вот у меня и куратор образовался.

Глава 5

Увидеть Париж…

Полдня Миша Крезен метался по каюте в раздражении — надо же, за свои деньги приходится прятаться, как крысе! Но потом успокоился и понемногу обнаружил приятные особенности своего положения: его никто не видит, не донимает пустыми разговорами, можно отоспаться и перечитать десяток книг из судовой библиотеки. Морской курорт!

Отдохнувший и посвежевший, на берег в Гавре он сошел чуть ли не самым последним из пассажиров — только после того, как своими глазами убедился, что «золотого мальчика» и его прихвостней увезли. Добраться до Парижа человеку с одним чемоданом и полным саквояжем долларов пара пустяков, приличную гостиницу ему посоветовал еще стюард на пароходе, а банк, где можно арендовать ячейку — портье. Оставалось исполнить гимназическую мечту и увидеть Париж, о котором столько рассказывала мама!

Однако реальный Париж, зимний, мокрый и холодный, разительно отличался от воображаемых картинок детства. И что еще хуже, сильно проигрывал Нью-Йорку —