Прощание - Вера Кобец

Через неделю, самое большее через месяц стало понятно, что жизнь, в общем, не изменилась. Сделалась чуть приглушеннее, чем была раньше — до болезни мамы, — и чуть спокойнее, чем в последнее время. Но в целом осталась такой же. Меня это слегка удивило и очень обрадовало. То, что мы не позволили маминой смерти по-хозяйски расположиться в доме, вселяло что-то, похожее на надежду. Мы, как и прежде, обедали в семь часов, как и прежде, по понедельникам, средам и пятницам приходил Борис Алексеевич, и, сидя за столом, я с удовольствием переводила взгляд с него на бабушку, потом на Манюсю и, наконец, на Феню. Рядом с Феней стоял пустой «Асин стул». В первые дни после похорон я боялась, что теперь мы прибавим к нему еще один — мамин, но, к счастью, этого не случилось. Все оставалось на своих местах, и можно было жить как прежде. Это, отлично помню, принесло облегчение. Никаких перемен я не хотела и поэтому к появлению отца отнеслась так же, как бабушка, а может быть, и еще раздраженнее.

Он пришел вечером — для меня неожиданно и внезапно. Раздался звонок, я хотела пойти открыть дверь, но бабушка сухо остановила: «Пойди побудь у себя». Интонация не понравилась, и я охотно спряталась в своей комнате, но когда они перешли на повышенные тона, кое-какие клочки разговора все же услышала. «Я не пришел обсуждать с вами прошлое, Екатерина Андреевна, — раздался в какой-то момент мужской крепкий голос, и мне показалось, что это похоже на реплику из Достоевского. — Я пришел выяснить, не нужен ли я своей дочери. Теперь, когда обстоятельства так изменились». — «Ну, не настолько, чтобы вам вдруг открыли двери…» Нет, поразительно! Прямо цитата. Но вот откуда: из «Неточки», из «Подростка»? Голоса зазвучали еще возбужденнее, еще резче. «Да это просто бред!» — выкрикнул, стукнув чем-то, пришедший. Правильно, чистый бред, подумала я, крепко заткнула уши и умудрилась-таки дочитать до конца задачку по химии. Никогда не пойму, что значит бензольное кольцо, но решать это вроде бы надо вот так… Однако они не позволили мне расправиться с этой задачей. «Катя! — тряхнув меня за плечо, энергично сказала бабушка. — Не притворяйся, что ты оглохла! Идем. Твой отец хочет поговорить с тобой». Я вышла в столовую. Багровый человек, сидевший на стуле прямо посреди комнаты и сразу вскочивший, когда я вошла, был мне неприятен. Здоров и напоминает извозчика, вероятно, сказал бы Борис Алексеевич. Стало смешно, что «извозчик» только что говорил версиловским голосом. Но, в общем, мне было не до веселья. Я не хотела разговаривать с этим свалившимся на голову «отцом» и неожиданно для себя твердо и ясно это отчеканила. Бабушка торжествующе слушала. Посетитель молчал, багровость отхлынула, в серых медвежьих глазках дрожала растерянность. «Катя, — заговорил он, и это был еще один (третий?) голос, — если когда-нибудь тебе все же захочется повидаться, если у тебя будут трудности…» Он вытащил из кармана бумажник, оттуда — визитную карточку.

К сожалению, у меня не было настоящих подруг, и я даже не понимала, кому смогу рассказать эту сцену.

Уверенная, что «инцидент с отцом» исчерпан, я без особых усилий включила его в ряд курьезов, которые прячут в глухой угол памяти, и была просто обескуражена, когда через несколько дней Феня, поманив пальцем, зазвала меня на кухню и, усадив, таинственно прошептала: «Ну так вот, Катерина, ко мне приходил твой отец. Бабушка его выгнала, но он не гордый, и послушай, что я скажу…» — «Феня!..» — от затопившего меня негодования я просто лишилась слов. Этого еще не хватает! Да как она… Но Феня все продумала и отступать не собиралась. «Не бесись! — прикрикнула она строго. — Я его вон с каких пор знаю. Мать твоя только в ниверситет поступила, как он к нам ходить начал. Пять лет ходил кажный день, а потом еще жил здесь почитай столько же. И я как тогда говорила, так и сейчас повторю, что зря бабка так круто все развела. Жили и жили бы. Он парень видный. Да, из простых. Но ведь и тогда видно было, что простым не останется. Теперь стал начальником, ездит на черной „Волге“. Дашутка, тетка его, ну та, конечно, деревенская. Так ведь она один раз в году только наведывалась, неделю гостила. Ну а Екатерине Андреевне нашей и это много казалось. Только Дашутка за дверь, проветривать все приказывала, ну и на Митю кривилась. Конечно, Митя не Борис Алексеевич, да только Коте она жизнь сломала: страшно сказать, до сороковки девка не дотянула!» — «Феня, не смей!» — «А что? Ты сама меня завела. И нечего плакать! Разве мне твою маму не жалко? Я ж ее нянчила. Славненькая была, тихая. А как спросят, кого ты, Котенька, больше всех любишь, она сразу ко мне прижмется и: „Феню“. Ася, та была меньше ласкова. Зажмется в угол — и сидит. От нее иногда словца не дождешься… Да кончай плакать ты, Катерина. Ну что поделаешь, Бог дал, Бог взял. Ты, слава Христу, не сиротой на свете осталась. Есть кому за тобой присмотреть, выучить, в люди вывести. Вот даже, к слову сказать, отец…» — «Феня! — наконец-то я собралась с силами. — Ты несешь чушь, и я запрещаю тебе называть этого… моим отцом, слышишь?» — «Слышу, — Феня язвительно скривилась, — как же не слышать, если орешь. А с лица — прямо бабка. Вот уж порода одна, прости Господи. И то сказать, горбатого могила исправит».

В институт я поступила легко. Само собой разумеется, для страховки Борис Алексеевич сделал два-три звонка, но пятерки я заработала честно. Литература с историей — это не математика с химией, в которых, несмотря на титанические усилия бабушки и приглашенного репетитора, я так и осталась на уровне зайца, выученного играть на барабане. Официально это признали буквально в канун выпускных экзаменов; до этого тихо надеялись, что если уж не хватающий звезд с неба Саша успешно учится в Техноложке, я безусловно подтянусь и тоже пойду по пути пращуров. Увы! Однако сказав «увы», необходимо было срочно обрести альтернативу. Ошеломленная своей несостоятельностью, я тупо молчала, и тут-то Борис Алексеевич взял бразды в свои руки, и в результате…

«Катюша поступила в Театральный институт?! Это просто непостижимо!» — на все лады повторяли вернувшиеся из отпусков знакомые, а бабушка снисходительно разъясняла: «Все отнюдь не так страшно. Она будет театроведом. Напишет в свое время диссертацию. Скажем, о постановках Лопе де Веги у Акимова». В целом она была довольна. Если уж оказалось, что я не способна к серьезному делу, то должна заниматься чем-то экстравагантным, а не идти на филфак, где толпятся хихикающие девицы, за редкими исключениями обреченные стать унылыми школьными учительницами. Театроведческий — это пикантно и приближает к прекрасному. Приятное событие решено было отметить, устроив вечер с шампанским, Поссе, Захоржевскими, Елизаветой Степановной, ну и, само собой разумеется, Борисом Алексеевичем и Сашей. «Да, а из сверстников ты никого не хочешь позвать?» — в последний момент спросила вдруг бабушка. Вопрос неприятно кольнул, но я выдержала достойную мину и спокойно ответила: «Нет, пусть будут только свои». Бабушка одобрительно кивнула, Катя-студентка нравилась ей все больше. Мы с ней образовали что-то вроде тайного союза, по отношению к которому даже Борис Алексеевич был лицом внешним. Он, разумеется, это заметил, но был не против; напевал с удовольствием «Сердце красавицы…», много шутил, развлекал всех смешными историями, а уж на празднестве в честь моего поступления был просто великолепен. И вечер прошел на редкость приятно. Старые дамы Захоржевские подарили мне лаковую шкатулку, которой я любовалась в их доме с трехлетнего возраста. Ахи, охи, воспоминания. На некоторое время тема меня, трехлетней крошки, стала предметом общего разговора, но не успела разрастись до идиотизма, так как Елизавета Степановна Крафт оживленно заговорила о только что напечатанном романе Стейнбека — новинки американской литературы были предметом ее повышенного внимания, что неизменно давало пищу для шуток и розыгрышей. В общем, все получилось чудесно, но когда гости уже разошлись, а я рассматривала полученные подарки (лучшим был толстый том «Искусство итальянского Возрождения», который тоже принесли Захоржевские, — Павел Артемьевич специально искал и выискал у букинистов), дверь осторожно отворилась и впустила Манюсю. «Можно к тебе?» — прошептала она, тараща глаза и оглядываясь. Перспектива беседы с Манюсей не вдохновляла, но прогнать ее не хватало духу. Минувший день принес мне столько маленьких радостей, что не грех было и самой проявить великодушие. «Пошалуйста», — пригласила я, довольно точно имитируя Манюсину дикцию. В ответ она подпрыгнула, на цыпочках добежала до кресла и уютно устроилась в нем, подложив за спину подушку. «Давно мы с тобой так не разговаривали», — хихикнула она радостно, и я увидела, что в полутьме Манюсь вполне может сойти за девочку, этакую резвунью в роли феи, переодевшейся в костюм «простой старушки». «Что ты мне хочешь сказать?» — спросила я ее жестко, зная по опыту, что игривое настроение Манюси во избежание неприятных последствий следует пресекать как можно решительнее. Услышав мой тон, она посерьезнела, перестала плести косичку из бахромы, выпрямилась и, вдруг набрав в грудь воздуху, выпалила: «Катюня! Я сегодня смотрела и думала. Душечка, так нельзя…» — «Что нельзя?» — Моя жалость уже улетучилась без остатка. Единственное, чего хотелось, — как можно скорее и тише выдворить эту жалкую старую дуру из комнаты. «К двери, к двери», — молча внушала я ей, но она продолжала по-прежнему сидеть в кресле и только все больше и больше сжималась. «Манюсь, уже поздно, — начала я миролюбиво. — Давай отложим на завтра». Но она энергично затрясла головой: «Нет, я должна сказать это сегодня. Я только что увидела и поняла. Катюша, тебе нельзя быть все время со стариками. Это ужасно. Если ты будешь все время с ними, ты никогда… никогда не…» Она заплакала, но ее идиотские, крупные и обильные слезы только усилили мою ярость. Как смеет эта слабоумная говорить о вещах, которых и в мыслях нельзя касаться! «Немедленно иди к себе и прими валерьянку!» Голос у меня раскалился от ненависти. Гадина! Так испортить мой вечер!