Хулио Кортасар. Другая сторона вещей - Мигель Эрраес

б) Убедиться, что самое лучшее – лечь спать в девять часов (7, 40).

Вот и все излишества, все обилие развлечений, как он скажет потом. В городке имелся один книжный магазин, который назывался «Глобус», клуб с танцевальным залом, где были длинные, до самого пола, занавеси на окнах; театрик, названный с провинциальной претенциозностью «Колизей», где несколько раз гастролировал Карлос Гардель, правда после некоторой полемики, поскольку в первый его приезд зал был наполовину пуст, и исполнитель танго отказался выступать. Недавно открывшийся колледж, на самом деле довольно закрытый, с тринадцатью аудиториями, библиотекой, актовым залом, учительской и прилегающим двором. Уроки начинались по расписанию с 7.45 утра и заканчивались в 18.00 часов, с перерывом на обед в 12.15 в рабочие дни. Конец недели тошнотворно бесцветный. Кое-кто из преподавателей пытался бороться с унылостью сиесты, слушая по радиоканалу «Эксельсиор» классический набор новостей о ходе войны в Испании или концерты классической музыки под управлением Роберто Серильо по радио «Бельграно» или внимал кулинарным рекомендациям доньи Петроны де Кандульфо. Кто-то занимался спортом, в особенности теннисом, приобретавшим все большую популярность в Аргентине, особенно с того момента, когда зазвучали имена Аналии Обаррио де Агирре и Фелисы Пьерола, кто-то коптился на солнышке (летом) или в каком-нибудь баре неподалеку от авениды Адмирала Брауна (зимой), убивая время с помощью молочного десерта и кукурузной каши.

В Боливаре среди знакомых Хулио была мадам Дюпрат, о который мы уже упоминали; она приехала туда вместе со своей свекровью Нелли де Дюпрат через неделю после приезда своей дочери Марселы. И еще там работала Мария де лас Мерседес Ариас, Меча, как все ее ласково называли. Мадам Дюпрат была художницей – ученицей аргентинского художника и графика-натуралиста Эдуардо Сивори; ее дочь и Меча работали учительницами в колледже Боливара. Марсела преподавала французский язык, а Мария де лас Мерседес – английский. Благодаря этим трем женщинам начались периодические собрания небольшого круга друзей, о которых упоминают и доктор Гальярди, и доктор Вигнау, и Портела, и Чоло Кабрера, – так называемые «четверги Кортасара», как окрестила эти еженедельные собрания на улице Венесуэлы, 174, Люсьена Дюпрат.

Костяк кружка составляли обе Дюпрат, Меча и Хулио. Эти собрания возникли как неизбежное следствие жизни в маленьком городке, которая так тяготила Хулио; можно сказать, они стали следствием застойной атмосферы, царившей в Боливаре. Дело в том, что Кортасару пришло в голову брать уроки английского языка, но понятно, что в семейном доме, где жила учительница Ариас, не мог появляться одинокий мужчина, пусть даже преподаватель, который приходит брать уроки, так что занятия проходили в доме, где жила мать Марселы и где теперь на фасаде помещена мемориальная доска. Даже в Боливаре реакционные представления имели свои границы, однако нужно заметить, что семья Дюпрат придерживалась традиционных католических убеждений, а это было чуждо Кортасару. Позднее это послужило причиной отдаления Кортасара от семьи Дюпрат.

Марсела Дюпрат вспоминает, что, глядя на Хулио Кортасара, каким он был в 1937 году, «ты чувствовал ностальгию о временах, которые уже прошли, и волшебное очарование времен, которые только начинались». Нетрудно представить себе, что во время этих визитов писатель не только углублял свои познания в английском языке, но и потом, за чашкой чаю, подолгу беседовал о живописи, литературе, особенно французской, или о музыке с присущей ему свободой мысли. Они говорили и о жизни, но для Кортасара той поры жизнь заключалась прежде всего в искусстве, а потом уже в существующей реальности. О жизни, которая, по свидетельству самих участников собраний и по той картине, которую открывают перед нами их воспоминания, для семьи Дюпрат была тесно связана с устоями консерватизма в плане морали, на что Кортасар, однако, в ту пору старался не обращать особенного внимания. По крайней мере, это был единственный дом в Боливаре, где можно было поговорить на соответствующем уровне, обменяться мнениями и процитировать Рембо, не уточняя при этом, что речь идет не о французском футболисте.

Как мы видим, в тот период основные интересы Кортасара замыкались именно на поэзии. Поэтический стиль и структура, рисунок письма и элегантность формы сонета – все это казалось ему тогда высшим достижением в области преображенного слова. Вот почему именно тогда выходит его сборник стихов «Присутствие», состоящий из 43 сонетов, напечатанный в типографии «Библиофил» (в то время в Аргентине, как и в Испании, владелец типографии и издатель соединялись в одном лице), датируемый 1938 годом и подписанный псевдонимом Хулио Денис.

Обращает на себя внимание неуверенность Кортасара в собственных силах, которая заставила его напечататься под псевдонимом. Это действительно было так. Кортасар предпочел выждать, прежде чем поставить свое имя на будущих книгах. Постоянные сомнения, которые мучили его в ту пору, объясняют тот факт, что он долго тянул, прежде чем реализовать свой проект и выпустить сборник. Что касается самой книги, это было полузасекреченное издание, предназначенное только для друзей, тиражом 250 экземпляров. Неруда, Гильен, Валери, Лорка, Гон-гора, Малларме, Рильке, Рембо – все эти авторы просматриваются в его эгоцентрических стихах, которые скорее отдают дань мировой поэзии, чем раскрывают перед нами незабываемые образы и личное мировосприятие автора. В этом контексте следует упомянуть «Романсы детей», представляющие собой явный перепев стихотворения Лорки. Для Кортасара тех времен Федерико – так по-родственному он называл Лорку – был высшим достижением в поэзии, «вершиной», как он говорил, ставя Лорку выше Неруды.

Кортасар-поэт предстает перед нами как поэт naif,[25] который пишет скованно, еще не обладая живостью свободного языка: «Стремление пронзает воздух параболой руки, и вот уж по щекам бегут спасительные слезы.  С таким потоком слез источник не сравнится… О чем ты плачешь?  Я? Да ни о чем». Многие из этих стихов были прочитаны на вечерах в доме мадам Дюпрат. Он сам читал их с неизживным французским акцентом. Разговоры вертелись в основном вокруг культуры во всех ее проявлениях. Беседа шла неспешно, с изрядной долей полемики, в дружеских тонах и длилась до тех пор, пока не наступал вечер и надо было возвращаться домой, в одиночестве, направляясь к своей провинциальной гостинице.

Мы уже говорили, что Кортасар с самого детства был меломаном. В доме на улице Пенья, где он вырос, его мать и сестра часто слушали классическую музыку и мелодии танго. Он очень любил классическую музыку, но и танго привлекало его не меньше. Правда, прошло довольно много времени, прежде чем он до конца раскрыл его для себя, и произошло это в Париже в середине шестидесятых годов, под влиянием таких музыкантов, как Эдгардо Кантон и Хуан Седрон по прозвищу Тата. Особенно он ценил старое танго в исполнении Гарделя, танго «канйенге»[26] Омеро Манци, Энрике Сантоса Дишеполо, Анхеля Вильольдо, Освальдо Пугльесе, Карлоса ди Сарли или Селедонио Флореса, танго Паскуаля Контурси, которое на лунфардо называют «качафас»,[27] несмотря на правительственную цензуру. Подростком он открыл для себя музыку, пришедшую из Соединенных Штатов, которую в Аргентине считали музыкой дикарей, – джаз. В Боливаре он почувствовал вкус к этой музыке. В те годы джаз был для него, хотя и на свой лад, примерно тем же, что и литература: он помогал уйти от провинциальной замкнутости жизни.