О добывании огня - Зигмунд Фрейд

подразумевает многократное использование символов, что и позволяет нам, собственно, переводить содержание сновидений без обращения к конкретным ассоциациям отдельного сновидца. Наши исследования еще недостаточно прояснили сущностную природу этих символов. Отчасти они суть заменители и аналогии, основанные на очевидном сходстве; но в некоторых символах третий элемент сравнения, предположительно присутствующий, ускользает от нашего внимания. Именно последний разряд символов, полагаю, должен восходить к ранним стадиям языкового развития и построения понятий. В сновидениях символически (а не непосредственно) представлены в первую очередь половые органы и сексуальные действия. Филолог Ганс Шпербер[71] из Уппсалы лишь недавно (в 1912 г.) попытался показать, что слова, первоначально обозначавшие сексуальные действия, на основе аналогий такого рода претерпели радикальные изменения в своем значении.

Если допустить, что средствами представления в сновидениях выступают прежде всего зрительные образы, а не слова, то мы поймем, что сновидения уместнее сопоставлять с системой письменности, а не с языком. На самом деле толкование сновидений целиком и полностью аналогично расшифровке древнего пиктографического письма, такого как египетские иероглифы. В обоих случаях определенные элементы не предназначены для истолкования (или прочтения, в зависимости от обстоятельств), которые призваны служить «детерминативами», то есть устанавливать значения каких-либо других элементов. Двусмысленность образов сновидения тоже сходна с древними письменностями, и то же самое верно для пропуска различных отношений, которые в обоих случаях приходится выявлять аналитически. Если такое представление о способе выражения в сновидениях еще не стало общепринятым, то виной тому, несомненно, следующий факт: психоаналитики попросту не знают, каково мнение языковедов по поводу материала наподобие сновидческого и какими познаниями в этой области языковеды располагают.

Язык сновидений можно рассматривать как способ выражения бессознательной психической деятельности. Но бессознательное говорит на множестве наречий. В соответствии с обилием психологических условий, что задают и разделяют формы неврозов, мы находим регулярные изменения в способах выражения бессознательных психических позывов. Язык жестов истерии в целом согласуется с языком образов сновидений, видений и пр., однако язык мыслей при неврозе навязчивых состояний и парафрении (dementia praecox и paranoia) обнажает идиоматические особенности, которые в ряде случаев удается понять и связать с остальными. Например, тошнота у истерика будет у больного навязчивостью выражаться скрупулезной заботой о предохранении от инфекции, а парафреник станет жаловаться или подозревать, что его отравили. Все это – выражения желания забеременеть, вытесненные в бессознательное, или защита от такого желания.

Б. Интерес со стороны философии

Философия, будучи основанной на психологии, никак не может отстраниться от признания психоаналитического вклада в психологию: она должна откликнуться на это новое приращение наших знаний точно так же, как откликается на все значительные достижения в специальных науках[72]. В частности, гипотеза о бессознательной психической деятельности должна побудить философию к тому, чтобы принять или отвергнуть это утверждение; если она примет эту идею, ей придется изменить собственные взгляды на отношение духа и тела, дабы те соответствовали новым представлениям. Безусловно, философия и ранее неоднократно обращалась к проблеме бессознательного, но, за редкими исключениями, философы трактовали эту проблему следующим образом: либо бессознательное представлялось чем-то мистическим, неосязаемым и недоказуемым, а его отношение к разуму оставалось неясным, либо душевное отождествлялось с сознанием, а потому заявлялось, что бессознательное не может принадлежать психике и выступать предметом изучения психологии. Эти воззрения следует объяснять так: философы составляли суждение о бессознательном, не сводя знакомства с явлениями бессознательной психической деятельности и, следовательно, не подозревая, насколько бессознательные явления сходны с сознательными и в каких отношениях различаются. Если же кто-либо, обладающий таким знанием, все равно придерживается взгляда на тождество сознательного и психического и, следовательно, отрицает за бессознательным качество элемента психики, то против этого, конечно, нечего возразить – разве что указать, что подобное разделение оказывается в высшей степени непрактичным. Ведь просто и удобно описывать бессознательное и прослеживать его развитие, если отталкиваться от его отношения к сознанию, с которым у него столько общего. С другой стороны, еще нет, кажется, возможности приблизиться к нему со стороны физических процессов, а потому бессознательное обречено оставаться предметом изучения психологии.

Философия, кроме того, находит в психоанализе иные возможности, сами по себе достойные психоаналитического исследования. Философские теории и системы – плод усилий небольшого числа людей, обладавших поистине поразительной индивидуальностью. Ни в какой другой науке личность мыслителя не играет столь важной роли, как в философии. Психоанализ впервые открыл возможность построить «психографию» личности. (См. раздел о социологии ниже.) Он учит нас распознавать аффективные единицы – комплексы, зависимые от влечений, – присутствие которых следует предполагать у каждого индивидуума; помогает изучать превращения и конечные результаты этих влечений; раскрывает отношения конституциональной предрасположенности человека и событий его жизни к достижениям, которых он добивается благодаря своим дарованиям. С большей или меньшей степенью уверенности психоанализ позволяет судить по художественному произведению о скрытой за ним личности автора. Он способен указать на субъективные и индивидуальные мотивы философских теорий, якобы плодов беспристрастного логического труда, и обратить критическое внимание на уязвимости этих учений. Однако такая критика – вовсе не самоцель психоанализа, поскольку, как нетрудно догадаться, психологическая обусловленность любой теории ни в малейшей степени не обесценивает ее научную истинность.

В. Интерес со стороны биологии

Психоанализу, в отличие от других молодых наук, не было уготовано встретить сочувственное одобрение со стороны тех, кто заинтересован в развитии знания. Долгое время его не замечали, а когда наконец пренебрегать стало уже невозможно, то по эмоциональным причинам он подвергся самым яростным нападкам тех, кто не удосужился понять суть этого учения. Столь недружественным приемом психоанализ был обязан тому обстоятельству, что на раннем этапе своих исследований соотнес нервные болезни с нарушениями сексуальной функции, то есть привлек внимание к изучению указанной функции, каковую слишком долго игнорировали. Но всякий сторонник правила, согласно которому на научное суждение не должны влиять эмоциональные установки, неизбежно отметит высокую степень биологического интереса к психоанализу в связи с этими исследованиями и будет трактовать сопротивление психоаналитическим методам как фактическое свидетельство в пользу правильности полученных выводов.

Психоанализ воздал должное сексуальной функции человека, подробно изучив ее значение для умственной и обыденной жизни, причем показательно, что это значение и ранее подчеркивалось многими творческими личностями и отдельными философами, но никогда не признавалась наукой. Прежде всего потребовалось расширить чрезмерно ограниченное понятие сексуальности, за счет привлечения материала по так называемым извращениям и по поведению детей. Выяснилось, что нельзя больше утверждать, будто детство бесполо, будто человек впервые подпадает под внезапный натиск сексуальных позывов в возрасте полового созревания. Наоборот, когда шоры пристрастности и предубеждений спали, наблюдение позволило выявить, что сексуальные интересы и сексуальные действия присутствуют у детей почти в