Восточнее Хоккайдо - Святослав Чумаков

Раздалась желанная команда:

— Боцмана на брашпиль!

Загремела якорная цепь. Ожили машины, по-рабочему задымила труба “Ангары”. Пароход развернулся и медленно направился к выходу из гавани. Снова миновали позиции зенитчиков, неработающий маяк. Далеко слева по борту волны набегали на выступавшие из воды черные камни — те самые, на которые едва не посадил пароход “лоцман” Ято. Вскоре и маяк, и сопки, и камни скрыла мелкая сетка дождя.

Но к вечеру дождь прекратился. Облака стали рассеиваться.

VIII

На корме, на носу, на крыльях мостика маячили наблюдатели.

Перед тем как засесть за шифровку, капитан обошел посты, предупредил каждого, чтобы смотрели с кошачьей зоркостью. Он не верил японцам, не верил усыпляющей благожелательности, вдруг проявившейся с их стороны в последние часы перед выходом в океан. И он помнил еще, с какой тщательностью они анализировали скорость “Ангары” при разных условиях погоды. Зачем-то надо было им все знать. Если бы пароход шел на север, в сторону Петропавловска-Камчатского, самым лучшим решением было: как только останется позади узкий коридор в запретной зоне, уйти на сотню миль в открытый океан и уж потом повернуть на генеральный курс. Но для “Ангары” такой маневр не годился. Ведь нужно было все равно миновать проливы, снова приближаться к японским берегам и двигаться на виду патрульных кораблей, под надзором “рыбаков”, вооруженных биноклями.

Тихо шуршала вода за бортом. Волнение всего два балла. Луна была справа, на траверсе. И светлая дорожка, не отставая, бежала вслед за пароходом.

На вахте стоял третий помощник. Вернее, не стоял, а мерил рубку по диагонали и смолил одну за другой американские сигареты “Кемел”. Трава, а не курево… Он уважал папиросы “Наша марка” — горлодер в картонной коробке — производства Ростова-на-Дону. Но где Ростов-Дон и когда будет “Наша марка”?.. Он и представить себе не мог, что же теперь с родным городом. Как это может быть — от проспекта Буденного — обгорелые стены, а вместо каштанов — пеньки. От знаменитого на всю страну театра, бетонной громады, напоминающей сбоку огромный трактор, груды развалин, а вместо замечательного моста через Дон — скрюченные, разорванные металлоконструкции. Нет, только не это! Чтобы отогнать грустные мысли, стал мурлыкать песенку “Ростов-город, Ростов-Дон”… И представил проспект Буденного, каким видел его последний раз в мае сорок первого: ряды зеленых каштанов и белые свечи весеннего цвета на них. Шеренги богатых, многоэтажных домов. Оркестр в городском саду и танцы на круглой дощатой площадке. Стайки студенточек из университета и пединститута. И себя представил — в брюках клеш, в рубашечке апаш, из-за ворота которой выглядывает тельняшечка. Ах, последний отпуск… Красота… Настроение, приподнятое бокалом новочеркасского шампанского…

Вечерняя вахта — одно удовольствие. Спать еще не хочется. В ходовой рубке никто не толчется, даже капитан не имеет привычки в это время заглядывать в вахтенный журнал, карту. Те, кому не спится, перемещаются в кают-компанию, кто в шахматы играет, кто травит баланду. Вот и сейчас оттуда доносятся взрывы хохота.

Стрелка часов приблизилась к десяти. Штурман прошел в рубку, снял показания лага. Хорошо идет “Ангара” — десять узлов.

Отмерил на карте циркулем пройденный “Ангарой” путь, понял, что пароход наконец выбирается за пределы запретной зоны. Позвонил капитану и с удовольствием доложил об этом приятном событии.

— Радист на вахте, рубку распечатал?

— Готов как штык, Николай Федорович.

— Дай ему координаты. И текст: “Судно освобождено после задержания и досмотра”. Пусть передаст и попросит связь еще через тридцать минут.

— Спокойной ночи, Николай Федорович!

— Во Владивостоке пожелаешь… — проворчал капитан. — Ты смотри повнимательней, чтоб наблюдатели не дремали.

— Да все нормалек. Даже рыба спит.

— Рыба-то спит. Ну, спокойной тебе вахты.

И снова стал отсчитывать шаги по диагонали ходовой рубки вахтенный штурмана Смял и выкинул за борт пустую пачку “Кемела”, распечатал новую, чиркнул зажигалкой…

По случаю вызволения из плена буфетчица накрыла стол в кают-компании свежей скатертью. Анна Лукинична сделала пирожки с консервами, и это оказалось неожиданно вкусно. Кроме того, на столе были галеты и джем. В кают-компании коротали время “дед”, помполит, третий механик и старпом. “Дед” съел лишь один пирожок и пил пустой чай, потому что за время стоянки в японском порту опять стал толстеть. Он уже совершил часовой моцион по палубам.

— Все, — говорил он, — после обеда спать бросаю. Поднимаюсь в семь ноль-ноль и вместе с Марьей кидаю гирьку.

— А на ужин вместо каши три головки чеснока, — усмехнулся старпом, — ну и несет же от тебя сегодня, Иван, Иванович!

— Это против всех простуд, а также против цинги, — парировал на всякий случай стармех.

Он собирался продолжить рассказ о достоинствах чеснока и его пользе для здоровья, но заметил ехидный взгляд помполита и сразу переменил пластинку:

— Так слушайте анекдот. Значит, муж возвращается из командировки…

— Ну, валяй, — разрешил старпом и заранее хихикнул, потому что все анекдоты “деда” он знал давным-давно наизусть. Зато как он их рассказывает! Артист!

А Соколов зевнул. Он знал, что “муж из командировки” — это только старт, что травля будет продолжаться за полночь. А ему хотелось спать. Ему страшно хотелось спать. Он только теперь, после выхода в открытый океан, понял, в каком напряжении находился последние восемь суток, хотя, если взглянуть со стороны, почти ничего не делал.

Пошел в каюту. Спать, правда, пока было нельзя, потому что минут через сорок Владивосток должен транслировать вечерний выпуск радиогазеты для судов, находящихся в море. В первый раз можно будет записать всю передачу спокойно, при нормальной слышимости, а не догадываться, не вылавливать через радиопеленгатор среди шума и треска едва слышный голос родного пароходства.

Присел на койку стармеха, а чтобы не заснуть, вытащил из кармана блокнотик в целлулоидном конвертике, чтобы вспомнить все дела, которые он сам себе назначил до событий и которые так неожиданно были прерваны. На одной из страничек увидел запись: “Кочегар Сажин” — и три восклицательных знака, Теперь он силился вспомнить, зачем вписал имя кочегара в блокнотик и почему наставил столько восклицательных знаков. Да это же напрочь забытая стычка во время политинформации! Но теперь перед глазами всплыл другой Сажин: эдак мудро “вправляющий мозги” японскому матросу… Сажин в каюте капитана, а в сантиметре от его груди вороненый ствол карабина. И стоял, черт, так спокойно, даже желваки на скулах не шевельнутся. А он, помполит, еще собирался внимательно разбираться в моральном облике этого злющего мужика.

Соколов снова аккуратно вложил блокнот в целлулоидный конверт, прижал кнопочку и положил в нагрудный карман. Привалился локтем на сложенную валиком канадку стармеха. Наверное, задремал, как говорят, “выключился” на какое-то время…

Игорю спать не хотелось. Теперь снова можно было беспрепятственно шастать по всему пароходу. Зашел в темноту ходовой рубки. Луна просвечивала сквозь квадратные окна, и светлые прямоугольники на палубе были как бы продолжением световой дорожки, сверкавшей за бортом. Вахтенный штурман человек неразговорчивый: ходит, Насвистывает какую-то песенку. Игорь отправился в радиорубку, потому что в последнее время решил стать радистом и теперь вот уж два раза пробовал сам работать на ключе, естественно, при выключенной аппаратуре. Но и радист был занят, готовился передавать шифровку капитана, а она наверняка, будет длинной, Игорь вышел на крыло мостика, пристроился рядом с наблюдателем и стал смотреть на черную воду, которую рассекал пароход.

Вдруг наблюдатель отпрянул от борта, выкрикнул:

— Торпеда в левый борт!

Игорь тоже увидел, как из ночной мглы по поверхности океана стремительно приближается к пароходу едва заметная белая полоска. Он бросился к трапу, чтобы мчаться вниз, в свою каюту. Белая полоса прорезала черную тень судна. Раздался удар. Из воды стал вырастать, вздыматься столб воды, грохочущий и страшный. Какая-то сила рванула Игоря и швырнула в черную пустоту,

Радист уже включил приемник и передатчик, чтобы аппаратура прогрелась и можно было немедля передавать шифровку но Владивосток. А пока поймал какую-то американскую станцию и слушал танго, фокстроты. Было 22.20, когда раздался грохот взрыва и сразу погасли табло аппаратуры. Он немедленно включил аварийную станцию. И тут прогрохотал еще один взрыв. Судно стало крениться на левый борт, одновременно оседая на корму.

Звякнул и замолк сигнал боевой тревоги. Не дожидаясь распоряжений, дал четырехкратный “С”, потом позывной судна. Из радиорубки он не мог видеть, что уже первым взрывом антенна была сорвана. И сигнал бедствия в эфир не ушел.