Операция Бассейн с подогревом - Павел Лемберский

- Я, лапочка, - еле слышно говорил дед, - всё, что имеется в магазинах, за эти годы перекурил. Всё, без исключения. "Житан", "Герцоговину Флор", "Бенсон-н-Хеджес", "Волну", "Шипку" с "Казбеком" "Парламент" "Вирджинию Свимз", лапочка, все эти новые "Нау", "Тру" с ментолом, без, кингсайзы, "Тайм", "Ньюпорт", юнеймит -- айсмокит. И вот, лежу я себе на смертном одре, перебираю все это в голове и заявляю вполне официально и во всеуслышанье: лучше нашего "Сальве" ничего еще не изобрели. Лучше, чище, ароматней. Я понятно говорю? С, А, Л, мягкий знак, Ве. В китайском есть мягкий знак? Молчишь? Что-то я сомневаюсь, чтоб он там был, лапочка.

- Осторожней! - кричит дед на папу. Кричит - это громко сказано. Скорее шепчет, но с восклицательным знаком на лице шепчет.

- Я осторожно, папа, - оправдывается папа и смотрит на меня, рассчитывая на поддержку.

- А ты еще осторожней, - говорит дед. - А то порежешь, а зажить, как следует может и не успеть уже.

Тут дед замечает меня.

- А, внучек! Приехал, значит, с дедом попрощаться. Хорошо, что застал, - улыбается он мне. Улыбается - это громко сказано, глазами одними улыбается.

- Ну и как тебе новая профессия твоего отца? Приобретена, заметь, не без моего содействия.

- Не шевелись, папа, - просит его папа.

- Всему свое время, - говорит дед. - Но я тебя предупреждаю: в гроб с бэнд-эйдами я не ложусь.

- Дедушка, прекрати, - тут уже я его прошу. - У тебя очень мрачные шутки.

- Да уж какие есть, - отвечает дед. - А где же твоя Аэлита?

- Какая Аэлита, дедушка?

- Ну, Марси твоя, - поясняет дед.

- В Калифорнии, - отвечаю я. - Дела у нее там.

- Какие еще дела? - ворчит дед. - На похороны мои она хоть прилететь соизволит? Я понимаю, до вашей свадьбы мне не дотянуть, но на похороны можешь ей передать мое официальное приглашение.

- О свадьбе пока никто не думает, дедушка.

- Я думаю, - говорит дед Эмма. - У тебя будет всем свадьбам свадьба. И фотографом на твоей свадьбе будет не кто-нибудь, а твой папа.

А папа тем временем заканчивает бритье и вытирает полотенцем остатки крема из-за дедушкиных ушей. Дед придирчиво разглядывает свои щеки и подбородок в небольшом зеркальце.

- Под губой пропустил, - говорит он. - Сейчас ведь легче брить, чем потом. Потом я значительно неповоротливей буду. Но и попокладистей тоже. Так что во всем можно найти свои плюсы и во всем можно найти свои минусы...

В каждой шутке есть доля правды, - мог бы добавить дедушка; по крайней мере, в его шутках правды было хоть отбавляй. Это его бритье оказалось последним. Через пару дней, под вечер, за дедушкой заехал какой-то усатый тип с вываливающимся из засаленных штанов брюхом. Тяжело дыша, усач сгреб дедушку в охапку, засунул его в черный мешок, застегнул молнию - молния взвизгнула, сверкнула, - взвалил ношу на плечо и, покачиваясь, унес. Мы с папой молча наблюдали эту сцену.

- Вот, кто без работы точно сидеть никогда не будет, - сказал папа, когда тип скрылся в лифте, хотя, наверное, мог бы и не говорить ничего.

На похоронах желтозубый пожилой раввин с круглыми детскими глазами отвел меня в сторону и попросил рассказать в двух словах о покойном, чтобы знать, о чем говорить во время молитвы. "Как в двух словах рассказать о близком человеке?" - спросил я раввина. "Ну самое главное, самое существенное", - сказал он.

- Самое главное, - и тут я задумался... - Кровообращение, наверное. Деду всегда было почему-то холодно, даже летом, я уже не говорю о зиме зимой он вообще ходил в двух парах нижнего белья, у нас в городе зимы были не подарок, ветер дул как сумасшедший. Дед даже песенку сочинил про наши климатические условия. Что-то вроде: "Из-за влияния муссонов, евреи ходят здесь в кальсонах". Он с юмором у нас был, спросите кого хотите. Из Штатов, - он здесь у сестры гостил, видите ту даму с голубыми волосами? дед привез целый чемодан статуй Свободы и кучу рассказов о самой справедливой в мире стране, где у каждого есть шанс плюнуть в президента и иметь персональный бассейн с подогревом, я этих бассейнов, правда, пока здесь что-то не видел, т.е. бассейны я видел, но чтоб с подогревом - этого я не видел, да и к президенту на расстояние плевка ну кто меня подпустит?... Еще у деда был друг и партнер по преферансу и шахматам, бывший узник царизма, а потом нацизма по фамилии Кондуктор, так вот, этот самый Кондуктор мог чихать 15 раз подряд, представляете? он нам лодочки, кстати, из репродукций делал, мне из Фомы Неверующего как-то сделал, вы помните эту знаменитую историю, все поверили Иисусу, а Фома, по прозвищу Близнец, не поверил, только он хотел перст свой в раны от гвоздей вложить, убедиться было это или не было, а усы у Кондуктора были как у Ницше - огромные, страшные; интересно, он жив еще? вряд ли, он старше деда был, тоже помер, наверное... В преферанс они играли по средам, иногда собирались у нас: дед, Кондуктор и еще двое - одного Ямпольский звали, - у него указательного пальца не было, а другого я уже не помню, как звали; так вот, этот самый Ямпольский быстрее всех тасовал, дед и Кондуктор тоже быстро тасовали, но Ямпольский тасовал просто молниеносно - и это, заметьте, без пальца; они у нас каждую вторую среду собирались, в гостиной, и играли за столом, покрытым по этому случаю специальной скатертью с бахромой, мы эту скатерть называли преферансной, а бабушка угощала их чаем и абрикосовым вареньем. Как того четвертого преферансиста звали - выскочило из головы, хоть убей - не могу вспомнить. И боюсь, что спросить уже не у кого. Я понимаю, что это не важно. Но это вам не важно, а для меня это важно, более того, для меня это имеет первостепенное значение. Потому что тот, четвертый, сидел от деда по правую руку. Кондуктор сидел по левую, а тот, четвертый, по правую. Поэтому это важно. Для меня. Я вообще считаю, что категории важно/неважно, существенно/несущественно вне субъекта не существуют. Кому важно? Для кого несущественно? Мне важно. Для меня существенно. Кондуктор и тот, четвертый, определяли игровое пространство, в котором раз в неделю на протяжении двенадцати лет существовал человек, ближе которого у меня никого не было, и этого человека через десять минут положат в землю, где он пролежит очень длительный срок, так важно или не важно, как звали того, четвертого, как вы полагаете?.. Деда в городе, кстати, уважали: он запоем читал, много знал, был к тому же, совсем неплохим бизнесменом, как он не стал узником развитого социализма - одному Богу известно: вскоре после войны он наладил подпольное производство портретов вождей мирового пролетариата на палочках, и вожди, особенно накануне праздников, были просто нарасхват; но вожди - вождями, а на нашем переезде в Америку, настаивал именно дед, и настоял-таки и все обещал объяснить, для чего это нам, и вот мы все здесь, а он уже непонятно где.

Во время этой моей тирады раввин периодически кивал головой, а когда я закончил, он произнес:

- Дед твой теперь стал частью вечности.

- А при жизни он был частью чего? - спросил я раввина.

- Молодой человек, - ответил раввин. - В Екклезиасте сказано: И возвращается ветер на круги своя...

- Да-да, я помню это место, - перебил я. - Удивительная по своей точности метафора. Впрочем, как и все они.

Раввин сдержанно поблагодарил меня.

На кладбище вышел неприятный инцидент. Когда гроб с телом дедушки стали опускать в могилу, дедушкина сестра Лея нагнулась, чтобы взять с холмика горстку земли и бросить ее на крышку гроба, но в этот момент в ее руку с каким-то птичьим клекотом вцепилась Дора Мироновна. Лея опешила. Дора Мироновна кричала: "Но вэй! Не смей! Не позволю!" и по своему обыкновению трясла подбородком. Лея пыталась объяснить ей, что в Америке так принято, так здесь хоронят евреев, но Дора Мироновна резко стукнула Лею в плечо, потом выбила у нее землю из рук и заявила, что в России так евреев не хоронят. Тогда Лея закричала, что если живем мы здесь и умираем тоже здесь, то и хоронить мы должны, как это делают американские евреи. Тогда Дора Мироновна закричала, что хоть живем мы здесь, но никому ничего не должны, а умираем, как привыкли и хороним, как хотим и вообще, что такое американские евреи, она уже хорошо поняла. Тут уже Леин муж, Джозеф, не вытерпел и спросил у Доры Мироновны, что она этим хочет сказать, в ответ на что Дора Мироновна запальчиво ответила: "Не больше, чем я уже сказала", после чего я и мама, извиняясь, увели расстроенную женщину в сторону.

Всем было неловко.

И тут застучали лопаты, а папа заплакал навзрыд. Как плачет папа раньше я никогда не видел.

* * *

- Кто мы? - спросил я у мамы в аэропорту за пять минут до посадки.

Мама в темных очках от "Картье" и зеленом брючном костюме с золотыми пуговицами курила ментоловый "Данхилл" и стряхивала пепел мимо пепельницы. Работа в косметическом салоне у знаменитой Жоржетт Клингер приносила свои плоды, но и накладывала определенный отпечаток. Плоды мне нравились - мама стала менее стеснена в средствах; от отпечатка я был не в восторге. Хотя, кто знает, возможно, что и мои бородка, серьга в ухе и "Беркингстокс" на босу ногу не вызывали у нее большой приязни.