Игры в бисер - Александр Александрович Генис

Свернувшись в клубок, Диканька с ее пригожими девками и разбитными парубками, суетливым чертом и похотливой ведьмой, сварливыми бабами и их ленивыми мужьями, с жадной шинкаркой и трусливым кумом, жена которого “дралась только по утрам с своим мужем, потому что в это только время и видела его иногда”, составляют гармоничный и самодовольный мир.

5. Билингвы

Язык, на котором говорит Диканька, представляет проблему, имеющую политическое значение. Советская империя навязывала двуязычие своим подданным, благодаря чему многие билингвы (тот же Искандер!) стали прекрасными русскими писателями. При этом двуязычие было и выгодным, и ненавистным.

Такая смесь эмоций характерна для всех империй.

Лучший пример – англичане, худший – ирландцы. Считая первых поработителями, вторые пытались избавиться от языка колонизаторов. В независимой Ирландии гэльский язык насаждался с азартом и мучениями. Дети бастовали, учителей не хватало, книг тоже, депутаты в парламенте нуждались в переводчиках. Сдавшись обстоятельствам, писатели нашли другой выход. Они создали гениальную словесность: ирландскую литературу на английском языке.

Понять, что это значит, проще, чем объяснить. Все знают, что Йейтс был ирландским поэтом, Беккет – ирландским драматургом, а Джойс – ирландским прозаиком. Никто из них не владел ирландским языком, но ни один не считал себя англичанином. Вместо того чтобы сдаться метрополии, они завоевали ее на своих условиях. Бернард Шоу настаивал, что он пишет по-ирландски на английском. Джойс, в молодости подумывавший писать на гэльском, которого он, впрочем, не знал, отказался от этого намерения.

– Я отомщу английскому, – говорил он, – тем, что заставлю себя читать с ирландским акцентом.

Так оно и вышло. В среде профессиональных джойсоведов, куда я ненадолго затесался, бытует суеверие: зубодробительная книга “Поминки по Финнегану” станет понятной, если ее прочтет вслух настоящий ирландец. В том, что это не так, собравшихся убедила девушка из Корка.

Но в целом Джойс победил вместе с блестящей плеядой авторов вплоть до нашего современника Мартина Макдонаха. Ирландская литература отстояла свою независимость, пользуясь чужим языком, который она сделала своим. Об этом в ней говорят сюжеты, герои, специфический юмор, местный пейзаж, мифология, лексика и фонетика.

В результате многовековой борьбы с британским колониализмом появился парадоксальный феномен политического двуязычия. Английский разделился и вступил сам с собой в диалог. Возможно, это судьба любой империи, которая оставляет после себя неистребимое наследство: язык, годный и для того, чтобы с ней бороться. Вот так на развалинах советской империи сейчас рождается украинская литература на русском языке.

6. Рай

Однажды я спросил у Довлатова, как изоб- разить на письме акцент.

– Достаточно персонажу один раз сказать “палто”, – ответил Сергей, – и читатель уже не забудет, что говорит грузин.

Примерно так Гоголь и поступал. В отличие от региональных авторов, которые и в его время сочиняли этнографические романы, повести и пьесы, Гоголь почти не пользовался собственно украинскими словами. Лишь в самом конце “Ночи перед Рождеством” он, будто вместо подписи, приводит на мове фразу бабы, пугающей дитя чертом, намалеванным (по памяти) кузнецом: “Он бачь, яка кака намалевана!” В остальном тексте Гоголь столь деликатно вводит украинизмы, что мы их почти не замечаем, но именно что “почти”.

Язык Гоголя – неоспоримо русский, но с акцентом, и это делает его неотразимым. Посторонний говор мерцает в тексте, иногда просвечивая сквозь него очаровательно неуклюжим оборотом: “дергало идти наперекор”, “расцеловать так приятно засмеявшееся лицо”, “отломать с досады бока”. Все понятно, но мы ни на миг не забудем, что находимся в другой – причем волшебной – стране, где “просто черта” встретить легче, чем “губернского стряпчего”.

В эту страну нельзя не влюбиться, особенно зимой. Диканька – теплый мир посреди холодного. И тем жарче веселье, чем крепче мороз, разжигающий аппетит. В первую очередь это сытый край, где все вертится вокруг застолья.

Знаменитая гоголевская еда – знакомая и лакомая, но и она, как его же русский язык, сохраняет легкий привкус экзотики, так как все меню гоголевской прозы – сугубо украинское. Это поляницы, гречаники, колбасы, мак с огорода, варенуха на шафране и борщ из миски, расписанной Вакулой.

Всей этой роскошью распоряжается раблезианский идол обжорства Пузатый Пацюк. Толстый бес и могучий покровитель Диканьки, он, как в раю, ведет вкусную жизнь без труда: “Вареник выплеснул из миски, шлепнулся в сметану, перевернулся на другую сторону, подскочил вверх и как раз попал ему в рот. <…> На себя только принимал он труд жевать и проглатывать”.

Вареник, катающийся в сметане, как сыр в мас- ле, – наглядный образ ленивого счастья Диканьки, который отпечатался в сознании русского читателя, вселив легкую зависть и тихую симпатию к Украине.

Казалось, что навсегда.

Часть II

действующие лица

Писатель и персонаж

1. Китай

Художник эпохи Цин, входивший в богемную группу живописцев “Восемь чудаков из Янчжоу”, написал потрет своего друга. Для этого он обратился к общепонятному языку флоры и нарисовал скромную орхидею и ветку бамбука.

В черно-белом сплетении искусных, но якобы случайных штрихов цветы орхидеи еле видны. Это и делает свиток шифровкой для своих: чтобы насладиться красотой, надо ее сперва разыскать среди обыденного пейзажа, к тому же почти отсутствующего. Но это только начало послания.

Орхидея отличается тем, что растет в невзрачных местах и цветет в одиночестве – для себя. Говоря по-нашему, “пишет в стол”. Не рассчитывая на чужое одобрение, она и не гонится за ним, предпочитая незаметно упиваться собственным совершенством. В переводе: смирение паче гордости. Так полагалось себя вести китайской интеллигенции, ценившей недоступное грубым пришельцам – правящей династии маньчжуров.

Этот свиток – одновременно послание другу и его портрет, который дополняет второй элемент – бамбук. Любимое растение мудрецов, бамбук пронизывает всю китайскую культуру. При этом нарисовать его схему может каждый ребенок, видавший удочку. Но хорошо написать бамбук (не терпящей промедления кистью и хищной, норовящей расплыться в кляксу черной тушью) почти невозможно. Я убил целое лето на то, чтобы справиться с веткой о двух листьях.

Бамбук избегает симметрии. Он прихотлив и свободен от узды порядкa, кроме того, внутреннего, что передает иероглиф “ли” и означает подчинение непонятной нам природе. Чтобы вжиться в нее – и сжиться с ней, Вэнь Тун, лучший мастер этого сюжета за последнюю тысячу лет, оградил свой дом зарослями бамбука и старел вместе с ним. “По утрам он мне друг, – писал Вэнь Тун, – вечерами – компаньон”.

Но и остальным китайцам бамбук служит примером стойкости. Как благородный муж, он гнется под ветром, но