Рассказы о детстве - Kaтя Коробко

не могла представить ее на кухне, готовящей борщ. Но она его варила и приносила на работу. Они с мужем обедали, закрывшись в классе, а потом открывали окно и проветривали, чтобы не пахло едой.

Она держала голову, как королева, возможно, от привычного для скрипача поворота головы к левому плечу и подбородка в подбороднике.

Я убеждена, что красота и чистота звуков на протяжении многих лет формируют не только внутреннюю красоту, но и внешнюю. Я никогда не видела некрасивых скрипачей, у них всё гармонично. Хотя я, конечно, предвзято отношусь и к своему инструменту, и к людям, которые проводят с ним большую часть своей жизни.

Отдельная история о красоте скрипки как инструмента.

До музыкальной школы я видела скрипки в оркестре, когда ходила в филармонию или театр. Они блестели своими лакированными поверхностями и завлекали женственным изгибом на талии. Вблизи они еще красивее, чем издалека, — поражали изяществом и тонкостью. И все как одна были старинными. Слово «новая» и «скрипка» противоречили друг другу.

Хотя до высокой чести играть на старинном инструменте надо было еще дорасти. Маленькие скрипки для детей были фабричного изготовления и относительно новые. У нас с сестрой в первом классе такая малышка с гнусавыми кетгутовыми струнами была одна на двоих.

Я слышала истории о скрипке Страдивари, слушала музыку Паганини, и этот антураж усиливал притягательность инструмента, в который изначально заложена индивидуальность и тайна.

Детали — такое совершенство вблизи! Мистика пропадет, но трудно представить, что это рукотворное чудо.

Скрипка Людмилы Константиновны, особенно в ее руках, пела божественно. Казалось, что это портал в высшие миры. Дату ее изготовления можно было найти внутри корпуса. Инструменту, кажется, было больше ста лет, то есть скрипка была минимум в десять раз старше меня или известных мне живых людей. Бессмертие на человеческом уровне. Не дряхлая старушка, а сладкоголосая красавица.

На скрипке тайны не заканчивались. Смычок сделан из белого конского волоса. Белые лошади — это очень романтично. На белой лошади ездит сказочный принц или, по крайней мере, Золушка из сказки «Три орешка для Золушки».

Смычки с темным волосом не котировались, хотя детские смычки были именно такими.

Мне казалось, что мой скрип из фабричной коробочки темным смычком не имеет ничего общего со звуками, производимыми учительницей на ее прекрасном инструменте прекрасным смычком.

В глазах Людмилы Константиновны я видела обещание трансформации гадкого утенка в лебедя, неблагозвучного скрипа в возвышенные вибрирующие потоки музыкальной манны. И надежда, что подобная внешняя и внутренняя красота расцветет когда-то и во мне.

Всего это я на тот момент не понимала, но свет в ее глазах мотивировал меня заниматься больше, чем какие-либо уговоры. Хотя никто, по-моему, и не уговаривал, так как я была приложением к сестре, у которой всё получалось на раз.

Вместе с занятиями Людмила Ивановна посвящала меня в тайны ухода за инструментом. Конский волос смычка нельзя трогать руками, жир с пальцев переходит на волос. Иногда эту гриву надо мыть, очень осторожно, чтобы не повредить трость и клей.

Она сама обрезала шаблонную подставку для струн лезвием в плавную дугу для учеников, если была надобность. Для более сложных процедур были специальные мастера.

Я побывала у такого мастера однажды уже подростком, и мастерская произвела на меня неизгладимое впечатление.

Место было абсолютно магическое, но на жилплощади обычной квартиры. Там, где у людей обычно стоит диван и висят занавески, лежали, стояли кусочки дерева разных пород, без лака, какие-то детали, зажатые в тиски, и множество полуготовых почти-скрипок. У каждого фрагмента — свой цикл и процесс. Пахло лаком и деревянной стружкой.

Мастер-волшебник с бородой выдал мне готовую скрипку и приказал играть, пока он занимался моей.

Понятно, первое, что пришло в голову: «Ужас, ужас! Играть для незнакомого волшебника, а я же так плохо играю!» На него отговорки не действовали, он был согласен и на гаммы, и на упражнения Шрадика. Мастер удалился в недра своей магической лаборатории, а я начала пилить гаммы и, так как голова не была занята, невольно разглядывала многообразие скрипичной анатомии вокруг.

Готовый инструмент должен «сыграться», когда части, сделанные из разных пород дерева, как бы амальгамируются от звуковой вибрации. Мастер не погнушался услугами закомплексованного подростка — любая игра шла в дело. Чем дольше на скрипке играют, тем лучше ее звук. Новые скрипки должны обкатываться.

В этом отношении скрипки куда дольше, чем вино, улучшаются с возрастом, что делает почтенный возраст большинства скрипок желанным. И этим они тоже выгодно отличаются от людей — не стареют.

Но я отвлеклась.

У Людмилы Ивановны были простые элегантные платья, которые отлично сидели на ее прекрасной фигуре. Такая концентрация красивого в одном человеке меня переполняла. Я тайно обожала свою учительницу и хотела быть с ней.

Хотела видеть ее и находиться рядом в тихом солнечном классе, а горем было получить ее строгий взгляд, когда я возвращалась с заученными старыми ошибками.

Самое большое несчастье — когда она отрезала меня от себя и уходила за прозрачную, но непроницаемую стену разочарования во мне. Я не могла тогда держаться за нее взглядом.

Но это было позже, когда я стала старше. Наши отношения развивались постепенно за семь лет учебы.

Поначалу я радовалась, что меня ждут и не ругают.

Кроме фортепиано, в классе был небольшой стол, за которым обычно сидела Людмила Ивановна, пара стульев и большое окно. На окне стоял цветок бальзамина, в простонародье — ванька мокрый. Название я узнала на много лет позже. Цветок меня завораживал. По-моему он, как и я, обожал учительницу и чистые звуки, потому что рос пышно и за учебный год увеличился в геометрической прогрессии. Потом за лето дряхлел и съеживался. В сентябре цикл повторялся. Растение было покрыто многочисленными яркими малиновыми цветами и заполняло собой всё пространство подоконника и половину окна, загораживая неказистый вид на частный дворик. В узлах прикрепления листьев к основному стеблю были маленькие кристаллики, за которые он и получил название мокрого. Они блестели на солнце и придавали цветку некой бриллиантовости.

Меня даже иногда посещала мысль отщипнуть кусочек и принести цветок домой. У нас не было домашних цветов, и я сомневалась в успешности этого предприятия. Так никогда этого и не сделала, сомневалась, что растение сможет выжить в нашем доме.

Людмила Ивановна была добра ко мне. И мне было лестно, что всё внимание этой музыкальной феи направлено на меня. Дома родительское внимание делилось на два, в школе — на 32 или больше, и только в тихом и