Двое в декабре - Юрий Павлович Казаков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Церковь работает? – спросил он, вглядываясь в золотисто-розовый крест колокольни.
– Церква-то? Где ж работать! Не служат… МТС в ней теперича. Батюшка был, да дюже старый, помер годов уж двадцать.
– В безверии, значит?
Женщина смутилась, снова поправила платок, вздохнула, опустив глаза. Странник искоса глянул на нее. Была она нестара еще, но с темным, заветренным лицом и такими же темными руками. Сквозь выгоревшую старую кофту проступали худые плечи, и почти не выделялись плоские груди.
– Где уж! – сокрушенно сказала она. – Молодежь-то нонче, знаешь какая, не верит. Ну а у нас тоже работа круглый год да свое хозяйство, ни до чего. Батюшка когда наезжает, молебен на кладбище отслужим, вот и вся наша вера…
– Так… – протянул печально странник. – Эх, люди, люди! Сердце мое болит, глаза бы не глядели на житье ваше! Сами себе яму роете…
Женщина грустно молчала. Улица была темна, только в пруду стекленела вода, плавали вдоль осоки две припозднившиеся утки, жадно глотали ряску, торопясь наесться на ночь.
– Есть тут хоть кто верующий, божьему человеку приют дать? – с тоской спросил странник.
– Это переночевать, значит? Да что ж, хоть у меня ночуйте, места не пролежите.
Больше до самого дома ни странник, ни женщина не сказали ни слова. Только отпирая дверь, она спросила:
– Звать-то вас как?
– Иоанн! – по-прежнему важно и твердо сказал странник.
Женщина вздохнула, думая, быть может, о грехах своих, открыла дверь, и они вошли в темные пахучие сени, а оттуда – в избу.
– Раздевайтесь, отдохните… – сказала хозяйка и вышла.
Иоанн снял котомку, пальто, стал разуваться. Долго с печальным лицом нюхал портянки, чесал большие набрякшие ступни, осматривался.
Когда снова вошла хозяйка, Иоанн сидел уже в одной рубашке, копался в котомке. Он вынул оттуда Евангелие, толстую тетрадь с надписью «Поминальница святого Иоанна» и большим крестом на обложке, пошарив, нашел огрызок карандаша, раскрыл тетрадь, подумав, спросил строго:
– Была в сем доме смерть?
Хозяйка вздрогнула, повернулась, пристально посмотрела на странного бородатого человека.
– Была, – негромко сказала она. – По весне сынок у меня помер. Шофером он работал в колхозе, через реку стал переезжать…
– Имя! – сурово остановил ее странник.
– Чего? – не поняла она.
– Имя, имя! Сына имя! – раздраженно прикрикнул он на нее.
– Сыночка-то? Федей звали… Говорили ему, погоди, не ездий, не погниют твои товары – части какие-то для МТС вез – стороной объехай, через мост, лед ведь сейчас тронется… Не послушал, горячий был… Утоп… Сыночек-то – утоп…
– Буду молиться! – перебил ее Иоанн, выписывая в тетради крупно: «Федор». – Тебя как звать?
– Настасья…
– Так… Настасья. Одна живешь?
– Вдвоем. С дочкой. Не дочка она мне, женка Федина, да я уж с ней…
– Муж был?
– Был, как не быть… На фронте погиб, в сорок втором…
– Имя?
– Михаилом звали…
– Так… – Иоанн помолчал. – Невестку как звать?
– Люба… Любовь, значит.
– Знаю, – сказал странник, записывая. – Хорошая?
– Это как же? – не поняла Настасья.
– Поведения хорошего? В Бога верует?
– Нет… В Бога не верует, комсомолка, а так не согрешу – хорошая. Зоотехникум кончила, работает, значит, на ферме, да еще завклубом ее поставили. Клуб у нас, так она в нем еще вечерами. Устает – день там, вечер там, да я и не перечу, конечно, скука одной-то, молодая, годочек только и пожили… Сынок-то, Феденька… Из армии пришел, мамуня, говорит… Мамуня…
Настасья сморщилась, сухие губы ее затряслись, но темным худым щекам покатились слезы. Странник сурово молчал.
– Садитесь, повечеряйте… – сквозь слезы сказала Настасья. – Самовар сейчас вздую…
– Иконы есть?
– Есть… Жены-мироносицы, Троеручица Божья Матерь…
– Где? Проводи.
– Вон на той половине, пойдемте…
Она отворила дверь в чистую горницу. Иоанн со скучным лицом, тяжело ступая по половикам, пошел за ней, захватив «Поминальницу».
– Выйди, – сказал он, увидев иконы. – Молиться буду.
Со стуком опустился на колени, задрал бородку. Настасья тихонько вышла.
– Господи! – глубоким голосом воскликнул Иоанн. – Господи!
И замолк, засмотрелся в окно на неподвижные яблони. Настасья собирала на стол, звякала посудой. Эти тихие звуки, эти долгие летние сумерки были странно приятны ему, сладко трогали сердце. Сколько деревень он повидал, где только не ночевал! Все было разное везде: люди, обычаи, говор… И только сумерки, запахи жилья, хлеба, звуки везде были одинаковые.
Смотрел Иоанн в окно, вытягивал шею: внизу, за огородами, – река, за рекой – поля, лес… Из лесу выполз уже туман, покрыл луга молочными прядями, скатывался потихоньку вниз, к реке.
– Господи! – вздыхал Иоанн и снова слушал тихое звяканье посуды, смотрел в окно, вдали.
Настасья осторожно заглянула в горницу, увидела лохматую, давно не стриженную голову, темную шею, широкие твердые лопатки, большие ступни подвернутых ног.
Но странник не шевельнулся, не ответил, думал о чем-то, упираясь длинными руками в пол. Настасья ушла, поставила на крыльце самовар, стала доить корову.
А странник услыхал через минуту в сенях легкие шаги, подумал торопливо: «Девка!», настороженно повернул голову. Стукнула дверь, на пороге горницы шаги замерли. Иоанн задрал бородку, широко перекрестился, глядя в темные лики икон: знал, что пришедшая изумленно смотрит на него.
Молчание. Потом шаги быстро застучали обратно в сени. Иоанн вскочил, беззвучно подошел к двери, приложился бурым ухом.
– Мама!
– Чего ты? – Равномерное цвирканье молока по ведру прекратилось.
– Мама, что это за человек у нас?
– Так… Проходящий какой-то. Странник, веру ищет, ночевать попросился.
– Странник? Старый?
– С бородой, а так не дюже… Глаза у него молодые.
– Проходимец, может, какой-нибудь?
– Что ты, Христос с тобой! Человек божественный, молящий…
Молчание. Только слабо похрюкивает поросенок. Опять послышались равномерно-быстрые тугие звуки молока по ведру.
– Поросенка кормили?
– Не, не поспела еще. Там я намешала ему, за печью…
– Я покормлю.
Иоанн тенью метнулся от дверей в горницу, припал на колени, задрал бородку. «Стерва! – злобно думал он. – Выгонит еще, поночевать не даст!»
А в избе слышались тихие хозяйственные звуки, тьма скоплялась по углам, уже ничего нельзя было разобрать – ни ликов икон, ни фотокарточек, ни почетных грамот, – все пропадало в темноте, все становилось волнующе-таинственным, войти в избу лесные тени. Когда стало совсем темно, а месяц над лесом побелел и стал осторожно заглядывать в окна, внесли горящую яркую лампу, зашумел самовар на столе, странник вышел из горницы, сунул в котомку Евангелие с «Поминальницей», сел на лавку, щурясь, стал следить за Любой.
3
Сели ужинать. Ел странник жадно и много, громко глотая, шевеля бородой и ушами.
– Кушайте, кушайте… – говорила Настасья, подвигая к нему еду.
А он, поднимая воспаленные синие глаза от тарелки, каждый раз взглядывал на Любу, и та, чувствуя его взгляд, розовея
