Тибетское Евангелие - Елена Крюкова

Исса видел, как ходит ходуном его рука, сжимающая оружие. Шуня размахнулся, чтобы бросить револьвер на снег, Исса это видел. Да будто толкнули Шуню под локоть. Он криво развернул руку, выставил углом локоть, ветер отпахнул полу его могучего толстого тулупа, он, будто пацан — леденец, засунул дуло себе в рот и нажал курок.

Исса стоял над мертвым Шуней, а воры заканчивали мастерить сумасшедшие гробы.

Когда они прекратили бить и колотить — осторожно, аккуратно положили в корявые гробы, из нафталинного шифоньера сработанные, убитых мать и дочь, и накрыли крышками, и забили гвоздями. Вскинули на плечи.

Исса сопровождал воров, с гробами на плечах, на кладбище. Они прошли мимо всех могил и оград к самому краю, туда, где погост незаметно переходил в таежный бурелом.

«Он все сказал, — билось внутри Иссы солнечным, ясным светом, — он все сказал. И все речи уж все давно сказали. Уже не слушают речь. Да, это он мудро, хорошо сказал. Никто уже не слушает слова; и речь становится мусором, швалью, грубой подстилкой, плевком площадным. Слова не услышат, так, может, хоть свет увидят? Ангел мой! Дай мне света! Больше ни о чем не прошу».

В пустой и открытой, только ветер гулял между стен, каптерке могильщиков взяли, схитили лопаты. Долго копали на морозе яму. Хотели две могилы, да осилили только одну. Вечная мерзлота звенела под лопатами, летела ввысь мелкими алмазными осколками. Люди положили в яму сначала мать, на нее — маленький гроб: дочку. Засыпали землей. Забросали снегом. Потом, как и просил их Исса, встали в снег на колени, и каждый, как мог, молился.

Исса повернулся, пошел, глубоко вдавливая следы свои в чистый снег. Он еще слышал, как плакал Колобок. Над головой Иссы падали с небес, прочерчивая небо полосами белой крови, крупные синие, как дареный Иссой Колобку круглый саянский лазурит, владычный скарабей, драгоценные звезды.

Звезды падали и умирали. Исса шел и молился.

Он шел краем кладбища, потом краем тайги, потом краем смерти.

ДНЕВНИК ИССЫ. РАЗБОЙНИКИ

палимпсест

Я бросил огонь в мир, и вот я (охраняю) его, пока (он) не запылает.

…стерегу костер. Разжег его.

Кто заговорит на моем (языке)? Когда?

…говорит на языке своем. Я всех понимаю. Меня никто не (…).

Еще услышат. Изменятся? (Все) умрут, неизменные.

(Или — не) все умрут? Да, не все (умрут). (Но) все изменятся.

…нет ничего неизменного в мире, под (мертвой?) луною.

Мы прошли Пальмиру и (дивовались) на богатый город. Но и бедные (кварталы) в нем тоже есть.

…напали разбойники. Подошли к нам на бедной (улице) и приставили (ножи) к нашим горлам.

Сказал: Что вы (хотите) от нас? Наши жизни? Сказал: Возьмите их.

Молчали, смеялись. Тогда (сказал): Дайте мне (нож).

…из разбойников, растерявшись, протянул мне нож.

Взял я нож, взмахнул им и (разрезал), на глазах у (разбойников и купцов), руку (свою), запястье (свое). Полилась кровь. И смотрели люди (на кровь), будто впервые видели (ее).

Сказал так: Люди! Видите кровь? Кровь (течет). Если вытечет вся — станет (человек), как пустой бурдюк, и, будто в мешке, будут (перекатываться?) под кожей кости его. Так может стать с каждым из вас. Знаете ли вы, что такое (смерть)?

Молчали. Видел, как пот (течет) по лбу купца по имени Розовый Тюрбан.

И Черная Борода (помотал) головой: Нет, не знаем мы, (…), что такое смерть! Как может живой это знать?

Разбойники молчали. И видел, как лица их (становились) мрачными, страшными.

…не знали, что сказать. Ибо никто из них тоже не знал, (что такое) смерть.

Сказал так, голос (возвысив): я иду! Я в дороге! В пустыне (подстерегает дикий) зверь, хищный кот. В горах — снежный барс. В городах — грабители. На дорогах — война между племенем (и племенем). Стрела, огонь, петля, нож всюду (стерегут) меня. И, однако, не думаю об этом, а просто иду. Так знаю ли (я сам), что такое смерть?

…молчали и слушали.

И сказал тогда: Узнаю и я (о ней) в свой черед!

Никто не знает часа смерти своей, сказал (купец) Длинные Космы.

И сказал тогда: если б (узнал) час смерти своей, как бы (жить стал)?

И сказал (первый) разбойник: Жил бы, как (жил) доселе!

И второй: Не пожалел бы ни о чем?

Третий сказал, и голос его был (еле слышен): Я бы сначала начал жизнь. (Жил бы) по-иному. Все бы (исправил) непоправимое. Отказался бы от соблазнов. Стал бы (человеком), а не скотом!

И крикнул ему: А сейчас ты скот?!

И стоял (он) тихо. И (я) видел, как медленно текут слезы по лицу (его).

…разбойники сложили (ножи) свои к ногам моим и тихо (удалились) прочь.

Купцы хотели (подобрать) ножи, но сказал им: Не копошитесь в пыли улицы! Не нагибайтесь за пройденным! Не (присваивайте?) то, чем убивали; лучше родите то, что жить будет. И сказал им: Блажен тот, кто был до того, как (возник). И еще сказал: Блажен тот, кто знает Свет.

И сказали: Покажи нам (место), где Свет, ибо нам необходимо найти его!

И сказал: Тот, кто имеет уши, (да слышит)! Есть Свет внутри человека Света, и он освещает весь мир. Если он не освещает, то (тьма).

И наклонили (головы свои) в тюрбанах. И молчали, и в молчании (был) Свет.

ПУТЕШЕСТВИЕ ИССЫ. ТАНГО НА РЫНКЕ

Сегодня я вспомнил, что меня когда-то звали Василий.

Это открытие не изумило, не потрясло меня. Я подумал: да, верно, да, давно, — и все. И больше ни о чем не думал. Василий так Василий. Все равно.

Теперь-то я Исса; и мое имя отнимут у меня только вместе со мной.

Шел и шел, переступал ногами. Ночь умирала, лопались белые икринки звезд.

Наступило ясное, морозное утро, лиловые сумерки разрезал нож первого, ярко-малинового солнечного луча, и я обнаружил себя медленно, петушино-важно подходящим к странному многолюдному торжищу. А, да это ж рынок, быстренько догадался я, и продуктовый, и толкучка в одном флаконе! Вот, подумал быстро и жадно, рынок — это же жратва, надо направлять туда лыжи, ибо внезапно живот стал терзать изнутри страшный зверий рык, и я, ковыляя по обледенелой улице, даже положил на живот себе, на хитон, под холщовый плащ, руку — чтоб ладонью утихомирить зверя.

А напрасно! Скосив глаза вниз, я обнаружил, что вовсе ни в каком не в хитоне и не в плаще, а в своем драненьком иркутском зипунишке иду; и до того смешно мне стало, а потом страшно.

Я перешел липкую незримую трясину страха по тонкой, по снежной нитке. Рынок гомонил уже вблизи, я поедал глазами торговок, лотки, рассыпанную по мерзлым доскам снедь, баб с мешками, торчащими прямо из сугробов — из мешков они ловко выдергивали сапоги, валенки, расшитые самодельные унты и, зазывно тряся ими в воздухе, как черной ржавой ложкой — в прозрачном стакане мороза, бойко продавали. Шла торговля, и на меня тут глядели как на настоящего покупателя.

«Я Исса или не Исса?» — спросил я себя и внимательно к себе прислушался — что сердце ответит. Оно молчало и только тяжко, редко билось. Спасибо, что еще бьешься, весело сказал я ему. И пошел меж рыночных рядов.

Вокруг черемховского рынка ограды не было, он свободно, как цыганский табор, развалился на ледяной круглой тарелке неведомой мне площади. Женщины мерзли за прилавками по-разному: кто радостно и громко выхваливал товар, кто скучно, мрачно глядел исподлобья, глубже запрятывая красные, деревянные, в цыпках, руки в варежки, в муфты, под жирный фартук, грея их теплом большого живота. Я зырил на товары: всякой твари по паре тут было. И бабьи духи! И вязаные носки и овечьи рукавицы! И густо-синими пирамидками наваленная жимолость! И россыпи кровавой клюквы! Да нет, это гранаты выковыряли из прибайкальской скалы — розовые, черно-вишневые, пламенно-алые — и разбросали тут, на деревянной плахе, на показ, на погляд!

А там, там, дальше, я сглотнул слюну, голову задурили запахи и краски, — ломти розового, как крылышки фламинго, сала, грубые булыжники сырных голов, яркие мячи апельсинов… батюшки, а дальше-то!.. рыбы, рыбы, сколько рыб! Господи, и золотые, с парчовой жатой шкуркой, копченые, и инистые бревна замороженной, свежей, а вон и осетры лежат, драконы енисейские, с торчащими костяными шипами, и ельцы серебрятся, а что это под гладким стеклом валяется?! это нежные ленки, а вон и толстый как поросенок чир, и спинка у него жирная трясется, даже отсюда вижу… и рядом с чиром — длинненькие такие, стройненькие… сабли казацкие… рельсы узкие… красавцы мои, омули!

— Омуля! Омуля! — заверещала торговка в высокой, как поповская митра, шапке, подметив мой неотрывный взгляд. — Омуля свеженькаи! Только што с Байкала!

— Их же запрещено в открытую продавать, тетка, — внятно сказал я, подшагнув ближе. И рукой в цыпках обтер рот от текущей, как у зверя, слюны.

— Это где в другом месте запрещено! — Торговка пыхнула в меня паром изо рта, как клубом табачного крепкого дымка. Я уловил запах водки. — В Иркутске — запрещено! А у нас — разрешено!