Юрий Олеша и Всеволод Мейерхольд в работе над спектаклем «Список благодеяний» - Виолетта Гудкова

— Виллиам Шекспир.

— Вы простите, я не в курсе дела.

— Он умер четыреста лет тому назад.

— Кто?

— Вы разыгрываете нас. Шекспир.

— Мне совестно. Действительно, обратить все в шутку было бы лучшим выходом из положения. Но, к сожалению, здесь просто невежество. Я ведь бывший сапожник.

(Еще вариант той же сцены. — В.Г.)

<…>.

/Директор./ Вы знаете, Елена Николаевна, вы простите меня, но то, что вы сейчас показываете, это глупая пародия. И это делает вас хуже, чем вы есть на самом деле.

Леля. Оставьте меня все в покое. Я иду переодеваться. Объявите члену правительства, что сегодня я не могу его принять. Я устала. Нет, я шучу… Идите сюда, Сашенька. Не сердитесь на меня. Во мне происходит буря. Ведь я уезжаю за границу… Из нового мира, как вы называете нашу полуграмотную страну, я уезжаю в мир старый… Вы допускаете, что мое состояние не может быть вполне спокойным… Надо подвести кое-какие итоги, надо задать себе кое-какие вопросы и ответить на них… Ведь это возврат молодости.

Воздушный мостик… идиоты. Вы идиоты, вы — ничто… Я думаю за вас, исповедуюсь и распинаюсь.

— Ты ж наша совесть.

— Да, я ваша совесть. Если явлению гения предшествует долгая экономическая подготовка, то вот… я… мое появление и есть результат [того, что вы, идеалисты, обреченные неврастеники] той тревоги, той раздвоенности, смятения, которые испытываете вы, интеллигенты, с первого дня революции… Я ваш гений, дорогие мои, это вы подготовили мое появление… я гении раздвоенности.

— Она, кажется, говорит правду, эта детка.

— Какой раздвоенности? Между чем и чем раздвоенность?

— Между разумом и чувством. Ах, совершенно ясно! Нет, это слишком я вульгаризирую. Да! Чувство плетется сзади, потому пути, который остался сзади, а разум шагает в страшных сапогах, в испанских сапогах пытки вперед, вперед, а я сама… а я стою… Куда я смотрю? В прошлое? Нет. В будущее? Нет. Я смотрю внутрь себя. И потому я исповедуюсь, кричу и распинаюсь… Воздушный мостик, о котором я говорю, это рампа. Нет. Честное слово. Я сегодня такая умная, что даже страшно. Нет, слушайте. Вот он, мостик, рампа, узкий, воздушный, призрачный мост. И на нем толкусь я. Лицом я обращена к новому миру. И на этом лице грим, это лицо прекрасно, потому что это лицо искусства, на нем лучший свет старого мира — свет искусства… В последний раз я показываю это лицо новому миру.

— А он?

Леля. Холуи!

Голос. Ты хочешь, чтобы тебе все поклонялись!

Леля. Убирайтесь к черту! Смеетесь! Вы идиоты, вы — ничто… Я за вас думаю, исповедуюсь и распинаюсь…

Голос. Никто тебя не уполномачивал…

Появляется Костя.

Леля. Костя! Костя!

Костя. [Поздно. Страшно поздно.] Чего ты орешь?

Леля. Во-первых, они все издеваются над тобой. Я знаю. Я слышу. Я слышу: хохочет Лизка. Они думают так: ты живешь у меня на содержании… бездельник. [Жалкий] Кот. Я знаю все. Он муж мой! Муж! Дорогой муж!

Костя. Кто это был у вас? Автомобиль у подъезда.

Леля. Черт с ним! Дай твою руку. (Целует его руку с обеих сторон.) Я так думаю: я никогда не вернусь сюда, в страну нищих, подхалимов и дураков. И тебя мне не жаль покинуть, ничего не жаль. Смотришь, да? Жалкими глазами смотришь? Собака ты. Собака. Не тронь цветов. Это не тебе цветы.

Костя. Сейчас без четверти час. Очень поздно. Трамвай пропустим.

Леля. Костя, как мне трудно. Вот смотри: грим. Ужас. (Толкает себя пальцами в лицо.) Гамлет. Принц Гамлет. Это лицо искусства, Костя. Потом я буду играть Федру. А хороший грим, правда? Потом Юлию[76]. Масса лиц. Я буду меняться в лице. В переносном смысле… или нет, в буквальном… накладывать грим, надевать парики… Я буду показывать новому миру меняющееся лицо искусства. (Идет к двери.) Какие они все сволочи, эти дорогие мои товарищи по театру. Подслушивают. Они думают, что мы целуемся.

Костя. Никто тебя не подслушивает.

Леля. [Не знаю, где мой путь. Я вишу в воздухе. После революции целое поколение повисло в воздухе[77]. <…> Где мой путь? Сзади? Спереди? <…> Ты должен повеситься. И ты, и я, мы все должны повеситься.] <…> Костенька. <…> Помоги, дорогой, мне. Как с цветами сделать? Возьмем домой или здесь оставить? Шура! Шура! Принесите воды.

(Набросок воображаемого диалога Лели с Филипповым, который слушает Костя. — В.Г.)

— Вы удивительно говорите.

— Вы сказали: Чаплин. Кто он?

— Трагик.

— Как вы говорите? А кто был первый трагик?

— Как — первый?

— Когда возникал театр.

— Не знаю. Никто не помнит этих имен.

— А значит, Чаплин последний? Я хочу сказать, последний трагик в прошлой культуре?

— Если подходить так…

— Если культура эта обречена на гибель, то последний.

— Ну, вот. Вы говорите, что никто не помнит имен первых артистов старого мира. Так? Кто же вы такая? Вы и есть первая актриса.

— Где я первая актриса?

— Первая актриса нового человечества.

— Дурак, Костя. Слишком высокопарно. Не похоже на Филиппова. Не похоже.

/Леля./ Я знаю, кто я.

— Кто?

— Я память.

— Чья ты память?

— Ничья. Нет. Как ты сказал? Новое человечество?

<…>.

Это слишком. Нет, иначе… новая молодежь, поколение… Я память нового поколения.

— Нельзя так сказать: память поколения… Это значит память о поколении.

— Неважно. Я говорю память в том смысле, что значит — поколете помнит.

— Что оно помнит? Гамлета?

— Да.

— Как можно помнить то, чего не знаешь?

— Вот именно. Для них я память о том, чего они не знают… О Шекспире… Вот мое призвание… Понимаешь? Стоять между двумя культурами… Вот так… На подмостках… И меняться в лице… Пожалуйста… Я говорю меняться в лице в переносном смысле… или нет, в буквальном… накладывать грим, надевать парики… Гамлета… Федры… Юлии… Мне трудно быть гражданином нового мира. Всем нам трудно… Не скрывайте, не притворяйтесь… Все ложь! Не верю ни одному вашему слову. Все мы живем двойной жизнью.

— Не расписывайся за всех.

— Молчите! Я ваша совесть.

— Никто не уполномачивал тебя.

— Неважно. Вот я и говорю. Не знаю, где мой путь. Сзади? Спереди? Ни там, ни там… У меня третий путь.

— Где? В воздухе?

— В воздухе… [В холодном во…] Пути нет. Я стою неподвижно.

— Где ты стоишь?

[Вы стоите во фраке.] А вашего Бетховена? Знают?

— Нет.

— И моего Шекспира не знают.

— Дура вы, дура, Леля. Мы с вами самые счастливые артисты мира.

Вы играли сегодня Гамлета.

— Здорово сыграла.

— [Я завтра буду дирижировать Девятой симфонией.] Сегодня кой-кому уже стало известно, что был такой Шекспир, драматург… что где-то в культуре есть Гамлет, принц датский. Леля, вы новому человечеству показали Гамлета. Гордитесь… Я не лгу… Слушаете меня?

— Лжете! Вам нужно другое.

— Что?

— [Артист должен быть сво] Вы хотите, чтобы поняты были тонкости. Искусство — это деталировка.

— Это тоже Жорж Санд сказала?

— Я хочу, чтобы ценили меня равные… Вы понимаете… Путь артиста — это одинокий путь нищего, который разбогател… Слушайте меня… Когда наступает юность того, кто станет артистом…

Семенов. Это вас, Гончарова. Идите… идите… Вот как принимают…

Гончарова, Лаэрт, король и королева возвращаются на сцену.

Актер. Она притворяется равнодушной, а сама лопается от гордости.

Семенов. Тише!

Актеры возвращаются.

Вот видите… Овацию вам устраивают, а вы жалуетесь.

Гончарова, Леля. Всю эту бурю я отдам за один хлопок знатока.

Актер. Довольно играть, мадам. Спектакль окончился.

Леля. Пошел вон, дурак. Какая у тебя морда страшная! Ты что — пил в уборной?

Актер. Не говори со мной тоном деспота. Я такой же актер, как и ты. Когда уедешь за границу, там будешь строить из себя гения.

Леля. [Отчего вы все ненавидите меня?] До свидания, деточки. До свидания. До свидания, Сашенька, до свидания, Степан Михайлович, я уезжаю, Леля Гончарова уезжает за границу… Всем подарки привезу, твоей невесте. Саша, привезу кофту…

Актер. Теперь нет невест…

Леля. Вот!