Литературная Газета 6427 ( № 33-34 2013) - Литературка Литературная Газета

Виктор Брянцев у Шаргунова – чудак в ожидании чуда. Ещё в детском саду маленького Виктора компотом из чернослива угощал сторож, утверждая, что тот волшебный и делает человека бессмертным. Компот этот Брянцев полюбил на всю жизнь, так же остался заинтригованный тайной бессмертия, которую постоянно пытался разгадать, то всматриваясь в небо, то ползая под землёй, то забираясь в гущу протестующих людских масс, то укрываясь от разящих пуль.

«Для чего жить, если умрём?» – этот вопрос в романе задала Таня, но он же волнует и её отца, который считает, что «без мечты никакому человеку нельзя». Собственно, мечтами жила и вся огромная страна, из которой он вышел. Мечты, простирающиеся далеко за пределы ограниченной сферы личных жизненных интересов, были её главной движущей силой. Виктор Брянцев всегда мечтал себя проявить, через это шагнуть в бессмертие. Недаром он моментально прилепился душой к людям, которые в те дни вышли на улицу на стороне Верховного Совета. По его словам: «…они бессмертие чуют»…

Бессмертие, в том числе включённость в историю, в жизнь страны, когда становишься частью целого. Во многом это формат советского мировосприятия. Новая страна сделала ставку на обособленные единицы, неисторические, негероические. Вместо этого пошло замещение, ложное ощущение сопричастности – перед людьми развернули балаган политического театра. Виктор, не сделавший карьеру в прикладной науке, ищет выход в политике, которая и погубила его науку, сейчас рушит и любовь – вбивает клин в их с супругой отношения, а в финале – останавливает его сердце.

Брянцева захватила картинка съездов с телеэкрана, высокопарные «болтуны» с радио. Эта телевизионная картинка разделяла, разводила по разным сторонам родителей: Лена за Ельцина, Виктор за парламент. Усиливала переживание одиночества их дочери, которая чувствовала себя заброшенной. Между ней и родителями разрастается ров, как между старой и новой страной.

Виктор разрывается между личной жизнью и бурлением становящейся истории, между любовью и политикой. С одной стороны, «надо выкинуть из головы… всех этих людей у подъездов, костров, на баррикаде», но «не получалось». Виктор рвётся туда, где вершится история, чтобы ощутить свою включённость в неё. Здесь он «ощущал, что попал в какое-то новое измерение жизни, в котором одно связано с другим, и всё важно». Он надеялся, что в этом измерении произойдёт чудо – откроется мостик в бессмертие. После баночного телескопа он взялся за изготовление самострела…

Война разворачивается в Москве, война происходила и у Брянцева с женой. «Вроде вместе, а вроде воюем», – говорит он. На пике октябрьских событий Виктор поехал к Останкино, по пути встретил молодую женщину, похожую на его жену, а в это время Лена собралась на Тверскую поддерживать Ельцина.

Как-то дочери Виктор раскрыл свою «скромную» мечту: «желаю воскресения всем, кто когда-либо помер». Собственно, обессмертил его внук, который через 20 лет так же вышел на улицу, влился в протест. Сын Тани – Пётр Брянцев – пишет из Матросской Тишины, что деду повезло «участвовать в таких бурных событиях».

В какой-то мере поколение Тани, которая была в те годы совсем подростком, можно считать потерянным. Отличная иллюстрация – случайный отец Петра, местный 20-летний отморозок Егор Корнев, который в итоге сгинет после совершения «мокрого» дела. В 2012 году 20-летний Пётр уже совершенно другой. Он ближе к своему деду, думал о нём, о его судьбе с детства, хотя никогда и не видел. Возможно, в нём есть искра бессмертия, перешедшая по наследству.

«Победа» – слово, сопровождающее прорыв, будто эхо из прошлого. Это слово слышал Виктор, восторг от него ощутил и Пётр. «Девяносто третий» – пароль, который поймал Пётр из разговора двух мужиков: они вспоминали взятие моста. Оказалось, что в 93-м они были по разные стороны, но оба за Россию, теперь они соединились. Об этом единстве мечтал Виктор Брянцев. «Вам надо вместе… всем… всем… Иначе глупо будет. Вы вместе, а у вас война. Это так у меня с женой», – говорил он защитникам Белого дома.

В многолюдье Виктор «почувствовал, что не совсем себе принадлежит, он стал частичкой стихии, которая его не отпустит». В сражении «он чувствовал себя воином, которому теперь только побеждать». Ватных ног уже не было.

В романе Шаргунов показал полифонию мнений, разных точек зрения, всевозможных течений, из которых состояло общество, он избежал опасности превращения текста в агитку, листовку. Как сказал бомж, в прошлом профессор: «Патриоты – идиоты, демократы – дегенераты». Принадлежность к какому-либо течению не имеет никакого значениия, это разбивает общий поток, вносит в него хаос, превращает в нечто мультяшное, ненастоящее. Именно «мультяшное» ощутил в какой-то момент Виктор во всём происходящем. Брянцев не примыкает ни к кому, он сам по себе. Идёт, прислушиваясь ко всем, к людскому многоголосному морю в поисках своего бессмертия, но находит в итоге инсульт, как и та прежняя страна, которая окончательно погибла тогда на улицах Москвы.

«Эхо танковых залпов звучит до сих пор», – сказал в интервью «ЛГ» Сергей Шаргунов. Но параллельно есть и другое эхо – «Победа», ставшее наследственным кодом семьи Брянцевых, оно вошло и в родовую память нации.

Теги: Сергей Шаргунов , "1993. Семейный портрет на фоне горящего дома"

Нет его – и всё разрешено?

Он улетел...

Не успело тело Топорова остыть, а стихопишущий блогер из Одессы Борис Херсонский уже опубликовал в Фейсбуке стишок про то, как уходят и друзья, и враги, но там, куда они уходят, нет ни дружбы, ни вражды и т.п. В общем, набор банальностей, тысячу раз озвученных до Херсонского. Казалось бы, умер твой враг, так промолчи, сделай вид, что ты выше склок и обид хотя бы сейчас, хотя бы в этот день. Но куда там! Как можно упустить такой информационный повод? Зато теперь все рукопожатные Одессы, Жмеринки и Брайтона истово аплодируют, бросая в воздух чепчики. Собственно, это говорит только о том, что все писания Топорова о Херсонском и его одухотворённой спутнице, приведённой в литературу за ручку с Привоза, - сущая правда. Но подробнее об этих замечательных людях мы поговорим при других обстоятельствах. Просто ведь и материал о Топорове без них был бы неполный. Те, кто в теме, поймут, о чём я. Кто нет – догадаются.

Многие сейчас задаются вопросом: кто заменит Топорова, займёт его место? Однако никто не задумывается о том, какое место было у Топорова. А у него не было никакого места в литературе. Вообще. Он не принадлежал ни к одной из писательских партий, не выражал мнения ни одной из существующих тусовок и при этом то и дело противоречил самому себе. Желание рубить правду-матку со временем трансформировалось у него в манию, отчего он без устали махал окровавленным топором налево и направо. Ницше как-то заметил, что мало быть рубакой – нужно ещё знать, кого рубить. Топоров, безусловно, знал. Но, войдя в раж, он уже не мог остановиться и рубил чисто из удовольствия, что, конечно, работало против него. Тонкий, взвешенный критический анализ нередко принимался читателем за стеб и – наоборот. И вряд ли Топоров этого не понимал. Но он и пальцем не пошевелил для того, чтобы как-то упорядочить свои взгляды, систематизировать их, обозначить своё направление в критике.

Его больше интересовали скандалы в литературе, нежели сам литпроцесс, на который он давно и смачно плюнул. Если хулиганство Есенина служило лишь незначительным дополнением к его стихам, являлось такой агрессивной саморекламой, то Топорову нечего было продвигать. Не собственные же переводы. Он упивался самой стихией скандала, вниманием к своей персоне, разноголосой бранью недоброжелателей. Это был самый одухотворённый тролль на пространстве Рунета. Его считали злым, но он, по-моему, находился где-то за гранью добра и зла, давно уже существуя по своим, только ему ведомым законам. Если опустить его деловые знакомства и убрать за кадр некоторых приближённых (не особенно заметных), то мы увидим, что он был одинок. Как таковых друзей у него не имелось. А те, что когда-то водились, давно с ним рассорились. Он просто разучился дружить, пав жертвой не только своего острословия, но и упрямства, и, если угодно, самодурства. А как иначе?

Пока прозаик Владимир Лорченков воевал с Дмитрием Быковым, он был в фаворе у Топорова. Грозный критик к месту и не к месту отмечал талант "писателя № 1 в Молдавии", его мастерство, эрудицию. Но стоило Лорченкову сказать слово поперёк топоровского – и он тут же был низложен до графомана, получил издевательскую кличку и стал объектом систематических насмешек на фейсбуковской странице своего вчерашнего благожелателя. Примерно такая же история произошла у Топорова с Ефимом Лямпортом, а сошлись они на почве всё той же взаимной нелюбви к Быкову, от одного имени которого Топорова начинало трясти. Трясло его, впрочем, и тогда, когда с ним не соглашались по тем вопросам, в которых он считал себя специалистом. А поскольку он считал себя специалистом практически во всём, итог многих его романов с писателями можно было предсказать заранее. Я более чем уверен, что и с Максимом Кантором, которого он хвалил в последнее время, Топоров разругался бы в течение полугода. Ну, через год.