До самых кончиков - Чак Паланик

Чтобы не застонать, Пенни прикусила тщательно наманикюренный ноготь. Соски возбудились настолько, что грудь бродящей квашней полезла из пуш-апа.

– Ты совсем молода, – наставительно заметил Максвелл, наблюдая за ее реакцией, – и если еще не способна совладать со всем потенциалом женского тела, я не буду ставить это тебе в вину.

Он нарочно дразнил ее, подначивал изнывать у всех на глазах. Пока элегантные пары по соседству чинно ужинали и болтали, Пенни захлестывали оргазмические волны эротоэнергии.

К столику шагнул официант:

– Мадам желает сделать заказ?

В ее тазу сталкивались и терлись друг о друга планеты. Морские пучины вздымались девятыми валами, подтачивая рассудок. Тщетно она сжимала ноги, силясь удержать рвущийся наружу поток.

– Мадам желает стейк потолще, – насмешливо сообщил Макс официанту и, повернувшись к Пенни, добавил: – Может быть, и для сочного языка найдется место?

Содрогаясь в экстазе, Пенни почувствовала, как мысок его ботинка скользнул по ее ноге вверх – от лодыжки к коленям – и вскоре уперся в промежность. Невольно вспомнилась их первая встреча: как она, распластавшись на ковре, поймала свое растрепанное отражение в полированной глади мужской туфли ручной работы. Слова застряли в горле. Трясущимися руками Пенни принялась разглаживать подол и обнаружила мокрое пятно. Промокла и салфетка. Забыв про официанта, она сбросила ногу Макса, кое-как поднялась и, хватаясь за спинки стульев к вящему неудовольствию их состоятельных владельцев, заковыляла обратно в туалет. От бесконечных оргазмов дрожали колени. Почти у самой двери ноги все же подломились, и Пенни упала. Встать не было сил. Последние метры до отделанного кафелем убежища пришлось ползти на карачках. Укрывшись в кабинке, она задрала мокрую юбку и сунула в себя два пальца. Вскоре ей удалось нащупать розовый шарик, но тот никак не давался в руки. Слишком скользким оказался силикон.

Выгнувшись дугой, Пенни запустила те же пальцы в анус, пытаясь добраться до черной бусины. Тщетно!

Внезапно за спиной послышалось:

– Зря стараешься, все равно не вытащишь.

Голос принадлежал Алуэтте. Кинодива шагнула в кабинку, без тени смущения созерцая эротическую дилемму Пении.

– Год назад я так же корчилась в этом самом туалете. От помешательства меня спас младший официант. Отважный юноша. Высосал черную бусину, как змеиный яд, прямо из моего derriиre[4].

Выставив обнаженный лобок, Пенни еле слышно взмолилась:

– Помоги…

Алуэтта обозрела гладко выбритую промежность и присвистнула.

– Так вот, значит, что он в тебе нашел. Такой прекрасной киски я еще не видела. – Она облизнулась. – Славненькая.

От выделений накапала лужица на полу.

– Расслабляйся, – посоветовала Алуэтта. – Сбросить камень любви с трона можно лишь мощной струей женского сока!

Преклонив колени на кафельный пол, она обхватила Пенни за бедра и припала кинозвездным ртом к сочащейся молодой вагине. Пенни заерзала, вжимаясь в подставленное восхитительное лицо, словно плотнее усаживалась в седле. Почувствовала, как пальцы Алуэтты исследуют задний проход.

Постепенно стимуляция пошла на убыль. Наконец Алуэтта оторвалась от своего занятия и выплюнула в унитаз розовый шарик. Лишившись второй половинки, черная бусина выскользнула, и актриса, выставив ее напоказ перед Пенни, отправила вслед за первой. Оба магнита сомкнулись с пугающим плеском, и Алуэтта нажала на смыв.

– Не благодари меня, мышка, – промолвила она, бросая оценивающий взгляд на понесенный соперницей ущерб. – Настанет день, когда ты пожалеешь, что я не дала тебе умереть от наслаждения. – Повернувшись к зеркалу, она принялась подправлять смазанную линию губной помады. – Теперь слишком поздно. Скоро и ты станешь как мы все. Его рабыней.

В перерывах между светскими раутами с изысканным угощением и шикарной публикой шофер возил их из парижского пентхауса Макса в его же личное шато и обратно. Бродя по гулким залам загородного дома, что располагался в долине Луары, Пенни знакомилась с бесценным антиквариатом, в свое время принадлежавшим множеству знаменитостей. Между славой и одиночеством так много общего… Пенни гуляла по дворцовому саду под пристальным взором пулеметчиков на крыше, а камеры наблюдения фиксировали каждый ее шаг.

Пенни до крови изгрызла костяшки пальцев, пытаясь приглушить собственный блаженный визг. По идее, если так злоупотреблять сексом на протяжении нескольких месяцев, запасов удовольствия должно хватить до конца дней. Временами ее посещали серьезные мысли – о голоде в Судане, например, – но стоило Максу ввести в нее очередной потрясающий продукт, как в голове воцарялась пустота. Эйфория стирала все. Не оставалось сил думать о застопорившейся карьере или зловещем будущем, что ждало ее дряхлеющих родителей в Небраске. Или о глобальном потеплении. Она была полностью погружена в свое тело, а время сузилось до сладостного здесь и сейчас. Прошлое и будущее исчезали; Макс уверенно держал ее в тисках настоящего. От его прикосновений рушился мир. Казалось, на свете нет ничего, кроме Парижа, постели и пульсирующего клитора.

Пенни получала все, что считалось нужным для счастья – наряды от «Гуччи», умопомрачительный секс, славу, – однако с каждым днем чувствовала себя все более несчастной. Вдобавок все без исключения ждали от нее вечной восторженности; никто и слышать не желал о невзгодах разочарованной Золушки, ведь в сказках полагается жить долго и счастливо.

Она чуть ли не подгоняла дни. Осталось только восемьдесят семь.

Умом Пенни понимала, что в ее возрасте можно и нужно отрываться по полной. Эх, напиться бы на искрометной вечеринке, которую Моник наверняка устраивает в эту секунду… Сойдет даже попойка в духе «Сигма хи», с пивными канистрами и студентами-мажорами, нарочно пугающими первокурсниц своей вечной эрекцией.

Оставаясь с ней наедине – что в пентхаусе, что в шато, – Макс не шел на разговоры; ему бы лишь испытывать новые тантрические штучки-дрючки. Пенни списывала такое поведение на стресс. До запуска «кончиков» оставался лишь месяц, а ведь все должно быть без сучка и задоринки. И тем не менее она старалась поднять ему настроение. Рассказывала анекдоты. Нахваливала его машины, прическу, манеру одеваться, однако Макс пропускал лесть мимо ушей.

Радости не приносил даже пресловутый парижский шопинг. По бутикам она гуляла которую неделю подряд. Лучшие дизайнеры соперничали за право ее нарядить. Что ни напялишь, все хором восторгаются, мол, до чего шикарно она выглядит. Даже откаты предлагали, если их лейбл засветится на особо значимом мероприятии. Короче, сплошное лицемерие и фальшь. Пенни понимала, что в дорогих тряпках смотрится глупо и что им нужна лишь реклама. А у нее шея толстовата и коротковата. Грудь чересчур маленькая. И даже несимметричная. Бедра чересчур широкие. Зеркала-то в ателье не лгут.

Пока она не стала знаменитой, в Нью-Йорке ее фигуру открыто критиковали все, кому не лень. По крайней мере не врали.

Ее красота ограничивалась интимной зоной. Не пойдешь же к Лакруа просить пошить наряд, который подчеркнет столь пикантное достоинство?

Всякий раз, отправляясь по магазинам, Пенни искала, чем бы порадовать Макса: миссия, не выполнимая по определению. Что можно подарить человеку, который имеет все? И всех. Похоже, единственное, что его радовало, – это видеть, как новая примочка или формула поднимает децибелы ее экстаза. Чем лучше ей, тем приятнее ему. Придя к такому выводу, Пенни твердо решила сделать Максвеллу единственно возможный подарок.

Как-то вечером, когда очередная тестируемая штуковина – на сей раз вагинальный расширитель в виде шишака, чьим прототипом была некая хренатень доколумбовой эпохи, – вдруг не сработала, Пении ухватилась за подвернувшийся шанс. Нет, было хорошо, но не более. Пенни даже испугалась, что перегорела. Или у нее хиреют эрогенные центры. Заметив, что Максвелл разочарован, она устроила целый спектакль. Каталась по кровати, хлопая руками, как тюлень – ластами. Заходилась собачьим лаем и кукарекала.

В самый разгар ее преисполненной благими намерениями симуляции Максвелл сказал:

– Хватит.

Он смотрел на нее, поигрывая желваками. Дернул за шелковистый шнурок, привязанный к тестируемой штуковине, и та охотно выскочила наружу. Надувшись, как ребенок, Максвелл смотал шнур, приговаривая:

– Даже не пытайся меня обмануть. Ученый – это в первую очередь дотошный наблюдатель. Твой пульс не превышал ста пяти ударов в минуту, давление тоже не изменилось.

Он с досадой отправил бесполезную игрушку на тумбочку.

– Я ценю в тебе в первую очередь искренность и естественную реакцию. – Он нажал кнопку вызова дворецкого. – Ладно, проехали. Весь вечер коту под хвост…

Нашарив пульт, Максвелл включил телевизор. Просторную спальню вмиг наполнила пальба и визг шин. Не отрывая взгляда от экрана, он сказал: