Увиденное и услышанное - Элизабет Брандейдж

полный на три четверти. Он протянул руку, поднял стакан, тот наполнился солнцем. Он выпил воду, теплую и безвкусную. Видимо, он уснул, потом через какое-то время услышал шаги и понял, что это Уэйд, более медлительный и кряжистый, чем Эдди, и обрадовался, что это он, а потом почувствовал, как толстая тяжелая рука брата обхватывает его и вытаскивает из кровати. Уэйд вывел его в коридор, потом вниз по лестнице и на крыльцо, где небо было немыслимого лилового оттенка и было видно гряду холмов и деревья. И тогда он увидел ее. Она стояла на холме и махала им. И он помахал в ответ. И солнце сияло у нее за спиной, красное, такое яркое. Он закрыл глаза, зная, что, когда он их откроет, ее там уже не будет.

3

Они спали у дяди на чердаке на узких армейских койках, расставленных, будто клавиши рояля. Кроме Райнера, у мамы не было братьев и сестер. Отец и дядя годами не разговаривали, никто уж и не помнил почему. У него на дому был реабилитационный центр, полный старых жуликов, которых он приспособил для мытья окон. Он сам это называл разумным решением. Он был хитрый, как хорек, с грязным «хвостиком» и лицом, как у койота. Люди говорили, что война его изменила. Он любил похваляться татуировками. «Вот эту сделал чернилами и гитарной струной», – с гордостью заявлял он, сгибая и разгибая руку. Изо дня в день он носил все ту же кожаную жилетку с заклепками, похожими на пломбы. Эдди считал, что он попросту выгорел, но Коулу было лучше известно. Похоже, он всякого навидался. Иногда он кричал по ночам, словно от испуга. Он сказал Коулу, что потерял лучшего друга на патрульной лодке. Того разнесло на куски. «Я держал его на руках, пока он кровью не истек», – сказал дядя. Теперь он носил серьгу друга, крошечную серебряную звездочку.

Женщина Райнера, Вида, была из Мехико. Коул знал, что ее имя переводится как «жизнь». Она поджимала губы, словно держа булавки. Потом она вдруг улыбалась, как ребенок, катающийся на карусели. Райнер нашел ее где-то и спас. Вот чем занимался их дядя – спасал людей. Теперь он спасал их. Было видно, что в жизни ей пришлось нелегко. В ее глазах затаилось прошлое. Порезав лук или свернув тортильи, она терла руки, будто они болели. Она вкусно готовила и была добра к нему. Иногда она отбрасывала волосы со лба влажными, пахнущими луком руками и говорила: «Tan bonitas ojos[12]. Просто подожди, когда chicas[13] до тебя доберутся. Прохода тебе не дадут».

Дядя предупреждал, чтобы они держались подальше от бывших заключенных, которые жили в кочегарке за домом, но тот, которого звали Верджил, показывал карточные фокусы и однажды вынул у Коула из уха голубое перо. Лицо его напоминало моток старой проволоки.

– Гляди, – сказал он. – У меня дьявол в кармане. – Он вывернул карман, сквозь пальцы посыпалась черная пыль. – Ты когда-нибудь видел такое?

– Нет, сэр.

– Я уже был в аду и вернулся, второй раз не хочу.

– И каково там?

– Дай кое-что покажу. – Он сел, расшнуровал ботинки, снял их и поставил рядом. Потом снял носки. Ступня у него была обугленная дочерна, будто он ходил сквозь огонь. – Глянь, чего сделали. Вот каково в аду.

– А как вы выбрались?

Верджил поднял глаза в небо.

– Тот, что наверху, в доме, меня вытащил. Иначе это не объяснить. Но я кое-что про тебя знаю.

– И что же?

Верджил вытащил из-за уха карандаш, нарисовал на клочке бумаги овал и передал Коулу.

– Подержи над головой.

– Зачем?

– Давай.

Коул так и сделал.

– Аллилуйя! Передо мной ангел.

– Вы не в себе. – Коул смял бумажку и выбросил. – Я не ангел.

Они обсуждали свои преступления, что они сделали, как они должны были сделать это и что бы изменили, будь у них шанс. Когда их поймали, некоторые уже были готовы и не оказали сопротивления. Другие дрались. Коулу показалось, что тюремные воспоминания составляют им компанию, как старые друзья.

Бизнес дяди дал им надежду. Своей импровизированной пехоте он командовал: вот ваш шанс на исправление, воспользуйтесь им.

Торжественно, словно знаменосцы, они выстраивались в ряд, чтобы получить амуницию: швабру, губку и чудесную Райнерову жидкость для мойки окон, рецепт которой он поклялся унести с собой в могилу. Все втиснулись в «берту», похожий на ящик фургон, на каждом боку которого красовалась надпись «Чище некуда», и, словно воины, отправлялись мыть окна по всему штату, от Гудзона до самой Саратоги.

По выходным Райнер позволял мальчикам отвлечься от книг и поработать. Даже Коулу платили, и он впитывал этот опыт, как образование, вглядываясь в красивые дома Лудонвилля, или ряды покосившихся домишек в Олбани, или заводы над рекой, грязные окна которых мигали на солнце, как сонные глаза гангстеров и воров. Они мыли старый дом, где в детстве жил Герман Мелвилл[14], и дядя дал ему потрепанный томик «Моби Дика».

– Вот, прочти.

Коул прочел. Он долго не ложился, переворачивая страницы, книга тяжело лежала на груди. Уэйд завозился, натянул одеяло на голову, но Коул читал, пока глаза не начали слипаться. Тогда он положил книгу на тумбочку и закрыл глаза, думая о море, о том, как оно пахнет, о звуке ветра и каково это – оказаться посреди океана, и ему хотелось туда. Он хотел быть свободным, сам по себе. Работать на дядю ему нравилось. Ему нравилось работать руками. Выезжать на грузовике. На дороге можно увидеть всякое, людей, занимающихся чем-нибудь немыслимым. Обычные вещи. Разное.

– Такой бизнес, тут всякого навидаешься, – сказал ему дядя. – Богатые и бедные – мы всех видим.

Однажды они работали в колледже, названном в честь какого-то индейского вождя. Кампус стоял на высоком поросшем травой холме. Вдали виднелась река, яркая, словно лезвие, и у него возникло ощущение чудесного воспоминания, которое приходит внезапно, словно запах маминого кофе, который всегда будил его до зари, или ее духи в конце дня, едва ощутимые, когда она наклонялась поцеловать его на ночь.

Они прислонили лестницы к стене библиотеки и принялись за работу. Мужчины старались, чтобы их не заметили, будто их выдворили за глупость, и Коулу пришло в голову, что можно вызывать страх уже тем, что ты умный. По дороге домой дядя спросил, хочет ли он в колледж, и мужчины начали свистеть и острить, так что он пожал плечами, изображая равнодушие, но Райнер протянул руку через сиденье и сжал его плечо, будто лучше знал.

– Я