Увиденное и услышанное - Элизабет Брандейдж

еще немного, глядя вниз, на дом, на бурые поля, на машины, как попало припаркованные среди мертвой травы.

Когда все разошлись, отец Гири заправил в брюки кухонное полотенце и приготовил им на ужин отбивные с горошком и картофелем. Потом Эдди скручивал сигареты, а Уэйд заварил чай, и они сидели, пили чай и курили. Отец Гири любил пить из стакана и научил Уэйда наливать кипяток по лезвию ножа, чтобы стекло не треснуло. Это показалось Коулу экзотичным, и он подумал, что, должно быть, за пределами фермы тоже есть жизнь, пусть ее и сложно представить.

Он давно наблюдал за священником и неплохо узнал его, мама говорила, что это человек светский, но Коул не знал, что она имеет в виду. Может, он много где побывал и знал то, о чем обычные люди и представления не имеют. Мама тепло относилась к отцу Гири, и иногда Коулу казалось, что она немножко в него влюблена, хотя священникам вроде как нельзя влюбляться. Он подумал, интересно, много ли она рассказывала отцу Гири о его отце и как скверно тот с ней обращался, что порой с ней делал.

Они проводили отца Гири до дверей, тот надел пальто и обмотал шею шарфом. Он обнял Коула и похлопал по спине, и Коул почувствовал запах его лосьона для волос и мятных леденцов во рту, когда тот прошептал:

– Твоя мама теперь у Господа.

Коул смотрел, как он, одетый в черное, идет через двор к машине, и видел, как собираются тучи. Священник уехал, и Коул подумал – интересно, где он живет и что будет делать там, когда приедет.

В тот день, после ломбарда, в последний раз, когда они были вдвоем, она торопливо села в машину, краснея от стыда. По дороге домой они проезжали мимо девчонок, которые продавали котят, и остановились посмотреть. Мама взяла на руки ярко-рыжего котенка. Коул выбрал черного.

– Сколько стоят? – спросила мама.

– Батя будет в ярости.

– Ой, они бесплатные, – ответила девочка постарше.

Ему показалось, что мама улыбается. Они взяли котят в машину, и она с минуту сидела неподвижно, потом слезы снова потекли по ее щекам. Та же девочка подошла и спросила у него: «С ней все хорошо?» Будто мама не могла сама ответить, будто ее там и вовсе не было.

Она снова выехала на дорогу, и они долго ехали молча, лишь ветер задувал в окна да котята мяукали. Наконец он сказал: «Все будет хорошо, ма», – и она кивнула, будто так и есть, будто она хотела, чтобы это прозвучало вслух, чтобы ее убедили. Он улыбнулся ей, пусть ему и было скверно, потом врубил радио, и там пел Вуди Гатри[11], они стали вместе подпевать по дороге домой: «Эй, парни, я проделал долгий путь. Что ж, парни, я проделал долгий путь. Ох, ребята, я проделал долгий путь совсем один под солнцем и дождем».

Теперь она была мертва, и он начал ненавидеть ее за это. Ему было непросто вспомнить ее, какой она была хорошенькой в воскресном платье, или какое у нее было жесткое лицо, когда она курила, но образы в сознании лишь нагоняли тоску.

Он так и не узнал, что стало с котятами, потому что на следующий день они исчезли. Он обыскал дом, коровники и поля, но ничего не нашел и решил, что, надо полагать, отец их где-то закопал, и порой, возвращаясь мыслями к тому последнему дню с ней, к оранжевому небу и тому, как они вместе громко распевали песню, ему казалось, что это был просто сон.

Всю ту неделю Коул не ходил в школу, и никто не явился его искать. Всё будто остановилось. Братья бродили где попало и ничего не делали. На кухне копилась посуда, банки наполнились окурками. По полдня он смотрел на разные вещи в доме. Занавески едва колыхались. Клопы карабкались по оконной раме и, оказавшись уже почти наверху, падали на пол. Он пытался сбить их мячиком. Было слышно разное, например ветер. Время идет, думал он. Время стало чем-то еще, совсем чужим. Не видно ни начала, ни конца вещей. Осталась лишь середина.

Незнакомые люди приносили еду, соседи. Они поднимались на крыльцо, раскинув руки, несли блюда с жареной курицей, мясом, фаршированными перцами. Как-то вечером миссис Пратт приготовила им ужин. Ростбиф с зеленой фасолью. Ее звали Джун, а муж называл ее Джунипер, Можжевельник. У них отчего-то не было детей. Мистер Пратт работал на «Дженерал Электрике». Он ходил в чистых ботинках, ногти у него были чистые, пахло от него лаймом, и Эдди говорил, что у него сидячая работа. Они молча ели, позвякивая вилками, словно ждали чего-то. Когда они ушли, Эдди сел в отцовское кресло, скручивал сигареты и пил отцовский виски, кончики его пальцев пожелтели, руки у него были большие и квадратные. Дым лениво плыл по комнате, смешиваясь с мерцающим голубым светом телевизора, и Коулу стало страшно, он подумал о разных вещах там, на ферме, и это надо бы починить, а никто не озаботился и даже не заметил, что что-то сломалось.

Эдди был теперь за главного. Он пошел в отца, злобный скептик, но терпение ему досталось от матери. Как и все Хейлы, он был высокий и голубоглазый, но у Эдди глаза были злые, это нравилось девушкам. В темной рабочей одежде, он олицетворял собой вызов. Они думали, что могут его спасти.

Уэйд бродил по дому в мешковатой незастегнутой одежде. Ну, это же Уэйд, он не обращал внимания на мелочи. Он говорил, что собирается пойти в армию, как только ему стукнет восемнадцать, и никто его не остановит.

– Я решился.

– Сначала школу закончи.

– Если меня раньше не вышвырнут.

– Если нарываться не будешь.

– Не сходи с ума.

– Я не схожу с ума.

– Я решился. Вы меня не отговорите.

Эдди протянул Коулу ящик с инструментами.

– Вот, – сказал он. – Сделай уже что-нибудь полезное.

Грязный металлический ящик принадлежал отцу. Там было несколько ржавых отверток, молоток и горсть гвоздей. Он с удовольствием закрепил расшатавшиеся доски. Потом он придумал, как починить разбитое окно в подвале куском стекла, но порезался, и было даже не больно. Он попытался прикрутить перила к стене, но винт был мятый, другого не нашлось, да и древесина оказалась слишком мягкой, чтобы удержать его.

– Не управлюсь, – сказал он Эдди.

Через несколько дней он начал думать, что все будет хорошо, что они справятся втроем, но потом появились эти двое в костюмах. Они стояли на крыльце,