Хлеба и чуда (сборник) - Ариадна Борисова

Допытавшись на свою голову правды, Александра Ивановна широко зашагала к остановке. Поняла – не соврал. Только последние негодяи врут в подобной ситуации. Шалопут он, конечно, шалопут, но точно не негодяй. С негодяем Лилечка не стала бы дружить… «Да что я, спятила?» – Александра Ивановна встрепенулась, стряхивая с себя винные Генкины пары. Не о нем Лилечка говорила: «Ты не представляешь, мама, какой он красивый. Таких красивых не бывает».

Не спросила Александра Ивановна у тюремного начальника, что за «человек не сволочь» Лилечку охмурил. Без разницы. Человеков за решетку не садят, садят мошенников, воров и убийц. Снова влага подступила к глазам. Ой-ё, доченька, ой-ё, чертов червонный король… Запуталась, всех запутала и ушла…

Не хватало еще в автобусе рыдать. Александра Ивановна усилием воли повернула вспять готовую прорваться реку, заглушила ярость на каверзного зэка, которого Лилечка до последнего, видимо, любила. Ничего… время закроет брешь скорбной воды. Загадки дочери ушли в прошлое, и следовало подавить материнский упрек. Александра Ивановна, как проболтавшийся Генка Петров, опасалась, что Лилечка где-то там, в облаках, слышит и расстраивается.

Молодая акушерка с участливо приподнятыми бровками вынесла туго спеленатый кокон. Александра Ивановна молча взяла одушевленный предмет своего несчастья, перевязанный розовой ленточкой, не удостоив вниманием старательные бровки. Развернулась по-солдатски и вышла вон, так что подготовленные слова соболезнования инеем подернулись на губах у тотчас озябшей акушерки.

Придя домой, Александра Ивановна первым делом поставила в духовку пирог. Позовет вечером Лизавету, чаю попьют. Выберут новой жиличке имя.

Девочка под пеленками оказалась до оторопи тщедушной. Тараща глазенки, судорожно засучила дряблыми лапками, словно кинутый кверху пузом лягушонок. На левом запястье болтался привязанный бинтом клочок подстилочной клеенки с крупными буквами – Кондратьева. Александра Ивановна удивилась и тут же осерчала на себя: а чья должна быть фамилия? Нагнулась развязать и с досадой обнаружила, что один из сизоватых, как у всех новорожденных, глазок ребенка темнее второго.

Отсыхающий стручок пупка на животике был залеплен лейкопластырем. Ни к чему это, снова рассердилась придирчивая Александра Ивановна. Придумали тоже – нежную кожицу липучкой саднить! Пусть не волгнет ранка, дышит под бинтом. Осторожно отодрала кусочек пластыря с бактерицидной вставкой, приложила к пупку стерильную салфетку. Перевернув лягушачье тельце ребенка спинкой вверх, заметила красную россыпь потницы в складках на шейке и под сморщенной попкой. Ясно, какой в роддоме уход…

Вероятно, сопротивляясь дотошным исследованиям, девочка раскричалась. Александра Ивановна невольно передернулась: громкие звуки, нарушившие печаль квартиры, напомнили кошачьи вопли во дворе. Лилечка в свой первый месяц плакала совсем по-другому, деликатно и предупредительно, в соответствии с биологическими ритмами жизненно важных потребностей. Эта же драла глотку будто из вредности, отчаянно и вызывающе, срываясь до надсадных трелей. Заткнуть бы уши, и пусть себе орет. Дочь неизвестного преступника раздражала Александру Ивановну.

Она запеленала девочку, перебивая песенкой непонятно чего требующий плач:

– А-а-а, а-а-а, скачет леший по лесам да несет гостинцы нам, кому – шляпу набекрень, кому – дедушкин ремень, а моей-то дочке пряники в мешочке…

Надо же, вынырнула из памяти давно забытая материна колыбельная.

В одну из поездок к бывшей соседке Александра Ивановна как-то обмолвилась, что мать не любила ее, Сашку. Старая тетка Катерина смолчала, только хмыкнула и весь день ходила чем-то сокрушенная. А к вечеру рассказала давнишний случай, начало которого Александра Ивановна сама помнила.

…Пятилетняя, она лепила снеговика через дорогу от дома, когда внезапно началась страшная пурга – ни зги не видать. Крича в ветер, Сашка протянула руки сквозь сплошную заметь, побрела наугад и покатилась под откос. Попала в сугроб, следом на нее свалилась сдернутая с края обрыва шапка снега. Не сумев выбраться, Сашка поплакала, пригрелась под студеным покровом и задремала.

Дальше – тетки Катерины рассказ. Шквальные вихри были сильными, но недолгими. Едва унялась пурга, тетка вышла собрать попадавшие с городьбы крынки, а дворовая псица хвать хозяйку за подол и потянула за калитку. Женщина ахнула, увидев под обрывом полуразрытую голову в цветастой шали и, не размышляя, спрыгнула в сугроб на торенную смышленой собакой тропу.

Сашка застыла сидя. Раскопать ее в рыхлом снегу было нетрудно, но живая ли?.. Кое-как притащила ее тетка к Марье. Раздели на лавке у раскрытой дверцы печи, принялись тормошить замерзшее тельце, а оно дерево деревом, не подает признаков жизни. Зашел весь заснеженный Ванечка, в пургу искавший сестренку. Мать передохнуть ему не дала, послала за фельдшерицей. Катерина про себя думала – поздно посылать, насмерть задубела девчоночка. А Марья поставила ведра с водой на плиту, приволокла из сеней корыто. Жарко растопила печь… Спросила, есть ли у Катерины водка, – глаза безумные, в лицо страшно смотреть. Соседка помчалась за спиртовой заначкой. Перерыла весь дом и еле отыскала полбутылки под лестницей в подполе, так надежно спрятала. Прибежала, тут и Ванечка воротился. Не оказалось в деревне фельдшерицы: «Уехала, говорят, с утра в город. Дорогу замело, мама, машины не ходят…» Марья, теребя Сашку в нагретой воде, кажется, не слышала, о чем сын докладывал. Разомкнув зубы девочки ножом, втиснула воронку и велела Катерине: «Налей с ложку».

Катерина лила понемногу, Марья разминала, выпрямляла колени, локотки, разгибала пальцы. Кликала на помощь Богородицу: «Дева Мария, ты все знаешь», одно по одному сиплым шепотом – «Ты все знаешь, Дева…» Выкричала голос, пока одна с дочкой была.

Ванечка подтапливал печь, кипятил чайник. Марья вынимала девочку из корыта, растирала досуха спиртом и снова в горячую воду. К полуночи щеки Сашки порозовели. Проснулась… ожила! Мать завернула ее в заячье одеяльце, давай ходить с ней из угла в угол, всех забыла. Ванечка лег спать, тетка Катерина ушла.

– А где мой отец был? – спросила Александра Ивановна.

– Не пришел. Из-за пурги на ферме случились какие-то неполадки. Днем я к вам заглянула: на столе оладьи, недопитый киселек в твоей кружке, Марья тебя качает, поет, грудь дала…

– Разве молоко у матери еще сохранилось?

– Нет, – мотнула головой тетка Катерина. – Ты ведь большенькая уже была. Но грудь сосала, я видела. А Марья… Она бы тебе и жизнь, и кровь отдала, ни секундочки бы не колебалася, если б стало нужно. Так что ты, Саша, матерью своей дважды рожденная, и человечьего права не имеешь жаловаться, что она тебя не любила.

Александра Ивановна никогда не слышала об этом случае от Марьи. Ванечка-то, может, и рассказывал… Запамятовала. Только и вспомнилась вдруг песенка про лешего, которую пела мать.

«…а моей-то дочке пряники в мешочке», – баюкала Александра Ивановна Лилечкино дитя.

Бедная моя дочка…

Бедная… внучка…

Слово было безотчетное, не опробованное сознанием, и, не спросив дозволения, переместило Александру Ивановну в новый статус. Девочка продолжала оплакивать уплывшую со вселенским потоком мать. Сердце у бабушки неожиданно екнуло и отозвалось так громко и страстно, что пульс заложил барабанные перепонки.

– Не плачь, моя, – сказала она. Теперь ей в слове «моя» послышалось живое эхо голосов матери и Лилечки. Александра Ивановна поверила слову и вошла в него, в его теплый круг, как под нагретое солнцем окно. А слово оказалось вовсе не коротким, как представлялось, отодвинуло ночь голубиным крылом, откликнулось в крови, в каждой жилке: мо-я, мо-я, и потянуло почему-то дымком… «Пирог горит!» – всполошилась Александра Ивановна.

– Сгорел, – сообщила она, вернувшись из кухни. Не к девочке обращалась, та еще не видела пирогов. К Деве Марии и мальчику.

Нездешний взгляд Христа был направлен далеко, не реагируя на пустяковое известие. Богородица смотрела на Александру Ивановну понимающе. Может, она-то и сыграла заглавную роль в развитии отношений двух Евиных дщерей – старой и малой.

Ребенок уснул. Александра Ивановна отскребала с противня горелую корку и разговаривала через стенку с Божией Матерью.

– Все будет хорошо. Как смогу, так и будет. А я – смогу, ты меня знаешь. Ты все про всех знаешь. Это люди друг друга не знают, хотя живут вместе долго. Имям… им, – исправила, – мало вместе пуд соли съесть. Нас таких у тебя много…

Александра Ивановна прислушалась и крикнула уже не Богородице:

– Сейчас, моя!

Сполоснув руки, поспешила к внучке.

«Богемские» истории