Хлеба и чуда (сборник) - Ариадна Борисова

Пока дочь порхала на работу и домой в коротких юбках и узких брючках, ни разу к ужину не задержавшись, Александра Ивановна от всей материнской души мечтала о серьезном, спокойном и скромном женихе для Лилечки. Пусть будет радиотехник, например, или инженер, только с условием, что без очков. Одного очкарика в семье достаточно. Не вытерпела, сказала о пожелании дочери.

– Серьезный, спокойный, скромный радиотехник? – засмеялась Лилечка. – Мама, это же СССР!

– Что – СССР? – удивилась Александра Ивановна.

– Аббревиатура, – дочь прямо заливалась, – серьезный… ха-ха-ха! Спокойный! Скром… Где ты таких радиотехников видела?

Александра Ивановна обиделась.

– А тебе, конечно, несерьезные нравятся…

– Мам, ну не сердись. Я же с таким паинькой от скуки умру… Зачем мне муж, мамочка? Нам с тобой без них, скромных, вдвоем хорошо.

Пугаясь, что дочь заведет старый разговор о своем отце – кто он, где, с кем, Александра Ивановна смолкла.

…Уму непостижимо, каким образом попал в простодушное сознание Лилечки вирус любви. Да к кому! Не такого, не этого желала мать жениха. Мысль же о Генке Петрове, соседе из второго подъезда, была не от души, а с душком. Огромная разница, причем даже не мысль, нет, – устойчивое мнение, как о неисправимом балбесе. Сформировалось оно где-то лет пятнадцать назад, когда юный Генка торчал во дворе вечерами в компании длинноволосых стиляг, а ночью свистел у Лилечки под окном. И вот этот соловей-разбойник, взрослый уже мужик, но все равно явный шалопут, встал у двери перед Александрой Ивановной, как сыть перед травой, с большущим арбузом в руках – люби и жалуй…

Лилечка защебетала:

– Мама, это Геннадий Афанасьевич, мой друг. Гена, это моя мама. – Поцеловала мать в хмурое лицо, подхватила арбуз и побежала накрывать на стол.

В упор не видя протянутой для знакомства ладони, Александра Ивановна мрачно буркнула:

– Знаю вас давно, и вы меня знаете.

Горючим жаром исходила душа. Неужто Генка Петров и есть червонный король?! Приперся, нежданный гость хуже татаро-монгольского ига, угощать свистуна еще…

За столом он вел себя как СССР. В смысле, как скромный радиотехник. Но был, разумеется, не радиотехником, куда ему. Прояснил вопрос:

– Работаю в милиции.

Значит, все-таки изменился за столько-то лет. Александре Ивановне немного полегчало, а едва улегся душевный жар, вся похолодела от Лилечкиных слов:

– Геннадий Афанасьевич – начальник колонии. Раз в месяц я рассказываю заключенным о книжных новинках и привожу им заказанные книги.

Закравшийся в сердце холод страха неумолимо приближал Александру Ивановну к всемирному оледенению.

– А директриса?

– Что директриса?

– Отпускает?

– Она меня и отправила. Это важная галочка в плане библиотечных мероприятий – наставлять людей на путь исправления, – усмехнулась Лилечка.

– Но это же тюрьма, доча, – еле проговорила Александра Ивановна замороженными губами. – Там преступники, зэки… убийцы…

– Не волнуйся так, мама! Геннадий Афанасьевич сам возит меня в колонию, и конвой вокруг, а среди узников, как ни странно, встречаются вполне порядочные люди. Правда, гражданин начальник? – Лилечка с непонятным прищуром взглянула на Генку Петрова.

– Правда, – подтвердил он и сосредоточился на котлете.

После арбузного десерта младшая хозяйка с зэковским гражданином перешли в комнату, о чем-то беседуя. Старшая помыла посуду и заново выскоблила абсолютно чистую духовку. Привычные движения утешали Александру Ивановну и не давали ей прислушиваться к тому, что делается в бывшей детской, а то сильно хотелось.

Уходя, Генка Петров поклонился, склонив голову, и даже как будто щелкнул каблуками ботинок:

– До свидания, Александра Ивановна.

– Счастливо, – выдавила она кривоватую улыбку («до свидания» – это, получается, опять притащится).

Проводив гостя, дочь села рядом, легкая, почти воздушная, – старый диван и не скрипнул. «Худышка, – привычно вздохнула Александра Ивановна. – А когда я сажусь, диван скрипит, и вмятина остается от задницы, как на взрытой грядке».

– Мам, ты опять сердишься… да? Гена не понравился?

– Кто он мне, чтоб нравиться. Не детей же с им крестить, – затаила дыхание.

– Ох, мама, – тихо засмеялась Лилечка. – Гена просто мой друг, я не собираюсь за него замуж.

– Ага. Видали мы таких друзей. Девушки с мужчинами не дружат.

– Почему?

– Потому что имям от девушек не дружба нужна.

– Не «имям», а им, – поморщилась дочь. – В твоих словах, мамочка, постоянно прорывается деревенский диалект.

– Что им, что имям – один хрен, и друг твой шалопут, – проворчала Александра Ивановна.

Ночью проворочалась без сна. Обидно было за Лилечку – куда хорошие парни смотрят? Красавица, умница, одевается модно, распустит волосы – белое золото льется по плечам. И человек она – золото, вокруг нее воздух и свет. Вот только здоровье подкачало… Все на свете цветы нежные. Хрупкие…

Вообще-то дочь была по-своему стойкой и с детства не плакала от боли. Бывало, упадет, маленькая, ссадит коленку и не хнычет, даже не куксится. А от чтения – плакала. То лев в книжке из-за собачки умрет, то, позже читала, негритянский раб, – плачет Лилечка.

И тут как-то зашла Александра Ивановна к ней в комнату – лежит дочь с книгой и ревет. Очки запотели, нос красный… Как можно страдать над придуманными историями?

– Герои в романах разные, есть редкие, самоотверженные, я о таком сейчас читаю, – всхлипнула Лилечка, – и подлые есть… Книги, мама, как люди, у каждой свое содержание – судьба, свой стиль – характер. Если разобраться, люди тоже похожи на книги. Один человек интересный, открытый и «читается» увлекательно, а второй не хочет, чтобы его прочли, хотя не менее интересен. Среди людей встречаются очень любопытные экземпляры, и жаль, что некоторые остаются непрочитанными.

Александра Ивановна поджала губы. «Должно быть, и зэкам так говорит. Читают они, как же, держи карман и караул кричи». Вслух ничего не сказала, а Лилечка вдруг вскочила и, ящеркой скользнув мимо матери, хлопнула дверью туалета. Донеслись звуки рвоты.

– Что с тобой? – встревожилась Александра Ивановна. – Опять собачьих чебуреков наелась?

Библиотекари скидывались на обед и брали всякую непроверенную снедь в киоске поблизости, где продавали кавказцы. Соседка Лизавета слышала и Александре Ивановне передала, что все мясное «хачики» делают из бродячих собак.

Лилечка выбежала с ладонью у рта, не взглянув на мать, и пронеслась в ванную. Включила кран… Александра Ивановна ждала в коридоре. Дочь показалась наконец с посвежевшим умытым лицом и совершенно буднично известила:

– Токсикоз у меня, мама.

Александра Ивановна машинально прошла на деревянных ногах в кухню и опустилась в любимое кресло у окна. Лишь тогда окаменела. Сидящая статуя на фоне синего вечера, скульптор Столбняк.

То-то Лилечка в последнее время поправилась! А мать сглупа радовалась дочкиному аппетиту, пышки по субботам пекла… Одобряла смену гардероба, просторное платье и этот свин… свингер или как его там, в ателье пошитый, а то все водолазки и джинсы в обтяжку с барахолки. Подозрения у доверчивой матери не возникло, отчего талия раздалась у дитяти. А в этой талии, оказывается, своя дитятя растет… Токсикоз у нее… Недавно о прыщиках на лбу говорила с бо́льшим беспокойством… Ну и кандибобер отколола доченька – поставила мать перед фактом! И сколько, интересно, данному факту месяцев?

– Скоро в декрет, – все так же обыденно проинформировала Лилечка.

Александра Ивановна задавила желание треснуть кулаком по столу со всей силы и заорать в Лилечкин адрес что-нибудь по-деревенски занозистое. С похвальным спокойствием произнесла:

– Убью гада.

– Ты о чем?

– О Генке Петрове.

– Мам, ну перестань. При чем тут Гена?

– Кто, как не он? Или ты – Дева Мария?

Лилечка внимательно посмотрела на мать. Почудилось, с ненавистью, – по сердцу резанул взгляд. Сказала медленно:

– Тем, у кого нет музыкального слуха, трудно освоить вьетнамский и китайский языки. Они многотональны. Но с тобой, мама, честное слово, разговаривать труднее.

Размолвка сделала домашнее общение подчеркнуто вежливым. «Чаю с молоком? Не обожгись, пожалуйста, Лилечка, горячий». – «Спасибо большое, мама». – «На здоровье». Обуревающие Александру Ивановну терзания выражала посуда. Не безмолвно. Посуда скрипела, посвистывала, взвизгивала, испускала из-под рушника фистульные переливы и многотональные фонемы. Стерильные тарелки слепили глаза. Вода в стаканах, прозрачных до потери реальности, сразу превращалась в дистиллированную. Вечерами дочь читала у себя, Александра Ивановна бездумно пялилась в телевизор.