Каникулы - Ирина Анатольевна Кавинская

сестру по щекам. Пытаясь прекратить это, я схватила маму за руки и на миг перехватила ее горевший не человеческой – змеиной – злобой взгляд, как вдруг… Ужасная догадка мелькнула в мозгу: ночь, проведенная с парнем, была лишь предлогом. Меня передернуло от осознания: мама ненавидит мою сестру.

Я отпрянула, пытаясь отбросить эту мысль. Больше всего на свете мне хотелось, чтобы это было неправдой. Чтобы то мгновение оказалось лишь мимолетной вспышкой гнева, которая рассеялась так же быстро, как разгорелась, и мы все втроем рыдали бы обнявшись, но… После того случая мама еще месяц не разговаривала с сестрой. Просто молчала, как будто Кати не существовало. И смотрела тяжелым и глубоким взглядом куда-то мимо нее.

Мамин взгляд из тех, что чувствуешь на себе еще долго после того, как она переведет его на кого-то другого. Но теперь он изменился. Она смотрела на сестру так, как будто не видела ее в упор. Пустое место, а не дочь. Я поймала себя на мысли: могло ли такое случиться между ней и мною? Могла ли мама так же смотреть на меня? Этот вопрос не давал мне покоя даже спустя время, когда она начала общаться с сестрой как прежде, как будто ничего не случилось. Все вернулось на круги своя без слез и объятий. Без обещаний больше не врать друг другу. Без настоящего прощения. Тогда я убедилась окончательно, что была права. По какой-то одной ей известной причине мама не любит мою сестру.

Когда Джи Хе закончила, я выдохнула. Ха Енг все еще стояла с опущенной головой. Она сказала только: «Простите, это не повторится». Она обращалась ко всем нам, как будто была виновата перед каждым. Абсурд. Я даже не знала, что произошло. Если у Ха Енг какие-то проблемы, Джи Хе следовало бы поддержать ее. Если же Ха Енг создала какие-то проблемы нам, то не думаю, что они могли оказаться настолько серьезными, чтобы она заслуживала подобной отповеди.

Никто из нас не произнес ни слова. Ни поддержки, ни осуждения. Равнодушие. Даже Су А – а ведь они с Ха Енг подруги – молчала. Наконец Джи Хе произнесла:

– Мы все на это рассчитываем.

На этом экзекуция была окончена. Мне было не по себе, Кате, видимо, тоже. Не знаю, вспомнился ей дом или нет, но лицо ее было напряжено, губы плотно сжаты. Неужели она тоже думала о маме?

Тут неожиданная мысль вдруг врезалась в мозг: двадцать лет назад мама была здесь. Она тоже ездила в этот лагерь, ее пригласили по программе возвращения этнических корейцев на родину. Знала ли она о том, что лагерь – часть секты? Если да, то как могла отпустить нас? Нет, она бы ни за что не отпустила. Скорее всего, в те времена сектантов здесь еще не было. Возможно, это был совершенно обычный молодежный лагерь. Наверняка.

Мы с Ха Енг отправились собирать хворост для вечернего костра. В сравнении с буйной природой Подмосковья, знакомой по дачному детству, лес здесь казался строгим и мужественным: редкие кустарники и частокол сосен, словно застывшая армия, вскинувшая мощные кроны, как щиты.

Увлекаемые сетью тропинок дальше и дальше в чащу, мы собирали сухие ветки в большие холщовые мешки, которые тащили на плечах. Ха Енг шла молча, и я замечала, как она украдкой терла глаза. От ее сдавленных всхлипов на душе скребли кошки. Вдруг под ее ногами хрустнула ветка: Ха Енг оступилась и упала на колени. Я подскочила и помогла ей подняться. Она отрывисто поблагодарила меня, и я воспользовалась возможностью начать разговор.

– Ха Енг, я не хочу лезть в твои дела, – сказала я, – но если у тебя что-то случилось и… Если ты хочешь выговориться, то можешь рассказать все мне. Я никому не скажу.

Она с сомнением посмотрела на меня блестящими влажными глазами и шмыгнула носом:

– Тебе не стоит беспокоиться.

– Но ты расстроена с самого утра. Ты одна из немногих здесь, кто радовался нашему приезду, – услышав это, Ха Енг взглянула на меня с удивлением, как будто не ожидала, что я поняла это. – Я просто хочу помочь.

Бросив мешок, она устроилась на земле под сосной, усевшись прямо на изрытую мощными корнями и усыпанную длинными порыжевшими иглами землю, а потом откинулась на толстый и шершавый ствол. Я присела рядом. Несколько секунд прошли в тишине. Ха Енг прислонила голову к дереву, и я наблюдала, как ее толстые и черные как смоль волосинки, выбиваясь из зачесанной набок прически-колоска, цеплялись за заскорузлые пластинки коры. Вдруг откуда-то сверху на тонкой паутинке спустился небольшой паучок. Похоже, он решил использовать волосы Ха Енг как опору в строительстве нового жилища, но не успел зацепиться, потому что она повернула голову в мою сторону и, даже не заметив, смахнула его на землю. Ха Енг сказала:

– Мой отец тяжело болен, а я не могу помочь. Как бы ты себя чувствовала?

Я сглотнула подступивший к горлу ком.

– Думаю… Я бы чувствовала себя ужасно. Предпочла бы сама… – Я замялась, подбирая слова. – Быть на его месте.

– Но ведь это невозможно, – отозвалась Ха Енг. – Даже если ты готова умереть за кого-то, тебе не бывать на его месте!

Она не плакала, и голос ее звучал холодно. Так, как будто вместе с высохшими слезами из нее ушла сама жизнь. Мне вдруг стало совестно, что утром мы с сестрой использовали ее горе для того, чтобы сбежать из столовой. Ее, скорее всего, затащили в эту секту так же, как пытаются сейчас затащить нас. И заставили сегодня извиняться за то, что плачет по больному отцу. Безумие.

Она вдруг наклонилась и, сорвав несколько ягод с кустика, росшего среди сплетения корней прямо под нашими ногами, тут же проглотила их. Потом сорвала еще и протянула мне. Темно-синие ягоды походили то ли на чернику, то ли на голубику.

– Попробуй, – предложила она и назвала ягоды по-корейски. – Они тут везде растут.

Я взяла их из ее ладони и закинула в рот. Сок с кислинкой приятно освежал. Он наконец перебил тот противный сладковатый привкус, который все еще стоял в горле.

– У тебя все будет хорошо, – вдруг сказала Ха Енг. – У тебя получится.

– Что? – не поняла я. – Что получится?

Она посмотрела на меня, и ее рот скривился в неестественной улыбке:

– То, что не получилось у меня. То, чего ты должна хотеть больше всего.

Может, это она прислала видео? Она ведь вернулась вчера очень поздно, и на записи ее не было.