Рассказы Матвея Вьюгина - Константин Кислов

— Думай, Каримбаба, дело не ждет…

— Что думать? Эх, Матвей, плохой наше дело. Я совсем сердитый сейчас. Задушил бы этот шакал. Пошел туда, той сторона, немножко ждал и душил его. Хочешь, так будет?

В глазах его была отчаянная решимость. Мне даже не по себе стало от этого взгляда.

— Нет, не подходит.

— А, что такое подходит? Он колхоз хочет совсем душить, новую жизнь, которую товарищ Ленин давал, душить хочет! Это подходит?! Он советский человек убивает, кинжалом режет — это тоже подходит, да?! — Каримбаба горячился, глаза стреляли искрами.

— Не об этом разговор, — возразил я. — Просто нельзя тебе ходить за границу… Бандиты хорошо знают, кто ты такой…

Я сердцем чувствовал, что решение этого сложного дела где-то близко.

— Мне нельзя! — воскликнул он. — Хорошо. Другой человек может ходить. Я знаю, есть такой человек.

— И не убивать, — заметил я строго. — Зачем мы руки будем об него поганить? Заманить сюда… Пусть народ поглядит на этого черта и спросит с него полной мерой за все.

— Конечно, пускай спрашивает!..

Долго мы говорили в этот вечер, обсуждали одно предложение за другим, спорили и даже сердились — слишком все-таки горячий человек Каримбаба. На ночь я остался в кузнице: новые лемеха ставил, потом взялся за сеялку. На следующий день я ждал, что пахари в кузницу за инвентарем придут. Но никто не приходил. Даже Каримбаба. Обезлюдело селение, притихло. Мне даже как-то жутко стало от этой тишины. Вдруг Каримбаба, по своему отчаянному характеру, махнул на ту сторону. Что тогда делать?

В полночь пришел Каримбаба. Плюхнулся у горна, привалился к плетенке с углем и захрапел. На рассвете проснулся и спрашивает: сколько проспал?

— Что проспал, не воротишь, — ответил я ему. — Докладывай о деле. Жду тебя целые сутки.

Каримбаба был спокоен и даже слегка улыбался.

— Порядок, Матвей, — сказал он. — Может, сегодня будет, может, завтра будет; Гулямханбек сам придет в селение. Сулейман такой хороший человек. Он все сделает, что Каримбаба захочет. Такой хороший человек Сулейман…

Каримбаба был рад, как ребенок, и теперь готов был говорить без конца. А я встревожился. Я хорошо знал этого Сулеймана. Было время, когда он водил дружбу с беднотой, потому что и сам был не из богатых, а потом вдруг ушел с Гулямханбеком на ту сторону. Вместе с ним бывал в набегах. И только полгода назад откололся от него — пришел, бросил оружие и стал жить в кособокой хоне, которая, как гнездо ласточки, прилепилась к обрыву на краю селения. Что разъединило главаря банды и его джигита, никто не знал. А Каримбаба и и в чем не сомневался. Он доверялся Сулейману с какой-то детской доверчивостью.

— А вдруг он?..

— О-о, зачем так?! — И снова глаза Каримбабы высекли искры. — Сулейман сказал: очень хорошо будет. — Он подобрал под себя ноги, обутые в крючконосые чарыхи, и стал рассказывать:

— Сулейман придет на той сторона и такой слова будет говорить Гулямханбеку: мамашка его совсем-совсем плохой стал. Скоро помирать будет. Еще один раз своего сына увидеть хочет, сказать ему кое-что хочет. Прощаться перед смертью немножко хочет… Сулейман скажет такое — Гулямханбек обязательно придет. Один для такой дело придет, никакой банды с собой брать не будет. Сулейману верить будет… Это очень хороший для него приманка…

Приманка приманкой, а я собрал человек десять надежных ребят и расставил их так, что все подступы к селению были в наших руках. Мы с Каримбабой и еще двумя неплохо устроились во дворе той хоны, где жила мать Гулямханбека. И потянулось время: минута казалась часом, час — сутками. Когда на селение опустились густые сумерки, к нам пришел посыльный от наблюдателей и доложил, что три человека перед вечером нарушили границу с той стороны и, отпустив лошадей, залегли в кустах ракитника километрах в пяти отселения.

— Он! — волнуясь, прошептал Каримбаба. — Зачем три человека? Два!

— Три, — повторил посыльный. — Может, ошибался?

— Нет. Три…

Но разговаривать было уже некогда. Надо было подготовиться. Я еще раз повторил задачу, разъяснил как следует. Каримбаба успокоился. Было тихо. Птицы уснули, только цикады тихо свиристели.

Неуклюже и бесшумно полосовали темноту летучие мыши. Сперва мы услышали встревоженный лай собак, потом — осторожный цокот копыт. Насторожились.

Пришельцев, действительно, было трое. Они остановились возле самой хоны и долго прислушивались. Кто-то спешился, неосторожно брякнув стременем; крадучись, подобрался к калитке. Каримбаба шепнул: «Сулейман». И двое других спешились, привязав лошадей к стволу шелковицы. Подошли к Сулейману. Опять короткий глухой разговор. Молчание. А я сидел в своей засаде уже весь мокрый. В руках у меня была жесткая, пропахшая лошадиным потом попона. Я не сводил глаз с высокой угловатой фигуры, прислонившейся к дувалу, — это был он, свирепый, мстительный бандит, одно имя которого наводило на людей ужас. Не помню, сколько времени простояли они возле безмолвной хоны, я только вдруг почувствовал, как потные руки мои будто освежил холодный сквозняк, отчего они еще крепче сжали попону. Калитка отворилась бесшумно, и во двор смело шагнул Гулямханбек — ему нечего было бояться: благополучно перешел границу, незамеченным проехал селение, и теперь вот он — порог материнского дома. Остановился, наклонил голову, чтобы не стукнуться о притолоку. В один миг мы с Каримбабой прыгнули ему на плечи. Попона и волосяной аркан спеленали его. Он не успел крикнуть, но успел выстрелить. Это был выстрел наугад. Но и такой может быть роковым. Каримбаба, хрипло простонав, выпустил из рук конец аркана…

Во двор вбежал Сулейман. Он упал на колени и закричал протяжно, тревожно, неразборчиво. Потом припал ухом к груди Каримбабы и стал слушать.

— Все. Яман дело, — проговорил он, подняв голову. Вытер концом попоны кинжал, который находился у него в руке, и ожесточенно толкнул его в ножны. Только тут я заметил, что второй бандит, которого Сулейман привел с той стороны вместе с Гулямханбеком, лежал мертвый…

…Целую неделю в доме, некогда принадлежавшем Гулямханбеку, шел суд над ним. Люди не уходили отсюда даже тогда, когда объявлялся перерыв. Приговор бандиту был вынесен поздно вечером. Его читали при свете керосиновой лампы, вокруг которой тучей кружились комары и ночные бабочки. Когда закончили чтение, все с облегчением вздохнули, словно избавились от тяжелого недуга. Вернулись в селение люди, которые еще недавно боялись выходить на улицы. И снова на дворах зазвенел говор, зажглись очаги. На колхозном дворе было людно — сюда пришли, чтобы «записаться» для новой жизни, которую дал товарищ Ленин. А на первом же колхозном собрании, которое проходило вскоре после суда, люди пожелали назвать свой первый пограничный колхоз именем Каримбабы Гусейнова.