Население: одна - Элизабет Мун

событий. Кто-то тщательно фиксировал даты рождения и смерти, информацию о переездах, тяжелых заболеваниях, травмах… но нигде не говорилось, какие события стояли за этими фактами. Из скупого «К. Геродис переехала из дома К. Боты в дом Р. Стефаноса» можно было заключить, что некая К. Геродис с котомкой вещей просто перебралась в дом по соседству. Но Офелия помнила, сколько скандалов предшествовало этому переезду, помнила мертворожденных детей и то, как Костан обвинял Кэру в колдовстве, а она обвиняла его в том, что тот спускает все семя на «эту потаскуху Линду»… и то, как Линда потом отомстила Кэре и как ее месть стоила колонии последних остававшихся в живых кур. Рейнальдо единственный осмелился принять Кэру после того, как Костан вышвырнул ее за дверь… А потом, полгода спустя, она вдруг умерла, и никто не захотел разбираться, как можно было, споткнувшись и упав вперед, так сильно удариться затылком о камень, чтобы это привело к смерти.

Что толку в записях, если в них нет ничего, кроме цифр и дат? Офелия заколебалась. Много лет им внушали, что это официальный документ и редактировать его могут только специально обученные этому люди. Конечно, ее правки останутся незамеченными, но… так будет правильно. Она знала, что так будет правильно.

Она внимательно изучила панель управления. Возможно, компьютер не примет изменения. Но ей удалось подобрать верную комбинацию; окно с отчетом развернулось во весь экран, и на пустом поле, где можно было что-нибудь написать, появилась стрелочка курсора.

На то, чтобы записать историю так, как ей хотелось, ушел весь остаток дня. Офелия была хорошей рассказчицей и знала, как должна выглядеть история Кэры и Костана. Но собственноручно печатать слова, видеть, как они появляются на экране, оказалось куда сложнее. Она то и дело возвращалась к написанному, чтобы внести уточнение: мать Костана всегда недолюбливала Кэру; его отцу она нравилась; его брат крутил любовь с Линдой. Все имело отношение к делу, все требовалось включить в историю, но то, что Офелия могла бы передать подмигиванием, легким наклоном головы или интонацией, на письме смотрелось топорно и даже неправдоподобно.

Когда она закончила, уже стемнело. Сама того не заметив, она прожила одна на планете тридцать два дня и сегодня не успела даже проверить оборудование. У нее затекла спина и разболелись бедра, так что она не сразу смогла встать из-за стола. И как некоторые работают сидя весь день? Нет, больше она такой ошибки не совершит. По дороге домой ночь почему-то казалась ей темнее, чем обычно, хотя, задрав голову, она увидела в ясном небе звезды. Вечер был тихий; теплый влажный воздух мягко обволакивал кожу.

Нога приземлилась в дорожку из слизи, и Офелия сердито крякнула. Она терпеть не могла поскальзываться, к тому же от слизи чесалась кожа. Вернувшись домой, она залезла в душ и как следует потерла ногу мочалкой, опираясь на стену, чтобы не потерять равновесие. Прежде такие опасения ее не беспокоили. Весь ужин она чувствовала, что изо всех сил избегает какой-то мысли. Она счистила объедки, вымыла посуду и закрыла ставни. В доме было душновато, но ей хотелось оградиться от внешнего мира.

Лежа в темноте, она наконец позволила себе отпустить мысли. Тридцать два дня. На грани сознания маячил страх, огромный, как гора. Нарастал ли он? Нет… Удивительное дело: она уже взобралась на эту гору, не чувствуя ее, не сознавая ее масштабов. Такое уже случалось прежде, с другими страхами. Когда они с Кейтано впервые занялись любовью… когда они с Умберто поженились… когда у нее впервые начались схватки… Всякий раз она задним числом осознавала, что не столько переборола страх, сколько бессознательно оставила без внимания. Вот и сейчас…

Мне было страшно. Офелия вспомнила тот единственный немой вопль, который тут же подавила, загнала назад, словно ребенка на полпути из утробы. Теперь она могла бы исследовать эту гору страха, но уже не помнила, чего так боялась. Страх маячил на границе поля зрения, неоформившийся, зловещий и непостижимый.

Наверное, это к лучшему. Не думай слишком много, наставляла ее мать. Не трать время на то, что было; его уже нет, оно улетело, как листок бумаги, подхваченный ветром. Конечно, мать имела в виду все плохое; хорошие воспоминания она призывала беречь.

Растянувшись на кровати в темноте, Офелия прислушалась к ощущениям. Левое бедро болело сильнее, чем правое, а плечи задубели. Жаль, что некому их размять. Но страшно ли ей? Нет. Больше нет. Оборудование работает. Коровы и овцы живы, а если бы и погибли, запасов продовольствия хватит на несколько лет. Она не страдала от одиночества, как страдают от него другие люди. Ей пока не наскучило жить без чужой указки. И все-таки на следующее утро, работая в огороде, она вдруг почувствовала, что по лицу ее текут слезы. Почему? Ответа не было. Огород стал для нее утешением. Помидоры, спеющие на глазах… Вон тот, глядишь, вечером уже можно будет сорвать. Зеленые стручки фасоли, высокие стебли кукурузы – ее густой запах всегда напоминал Офелии о теле Кейтано. Не то чтобы ей хотелось с кем-то поговорить… скорее хотелось, чтобы кто-нибудь ее выслушал. Мысли вернулись к компьютеру в центре и к журналу, который хранил столько данных и при этом не рассказывал ничего.

Записать все истории с ходу было слишком трудно. На это уйдет вся оставшаяся жизнь, и все равно закончить не удастся. Офелия оставляла для себя подсказки: мигрени Евы, день рождения сестры Розары, когда разбился кувшин; что она чувствовала, когда во втором потопе разбились последние лодки и никто не решался переправиться через реку, даже когда сезон дождей закончился.

Опираясь на эти подсказки, она могла записать полноценные истории – рассказать, как все было, – позже. Она писала не каждый день, а только когда ей этого хотелось, когда воспоминания зудели сильнее ноги, наступившей в оставленную склизевиком дорожку, когда ей нужно было увидеть их на экране, чтобы убедиться: у этих воспоминаний есть конец. Бывали дни, когда она заносила только сухие данные: показания приборов, температуру, осадки, заметки об урожае.

Офелия сидела на пороге и ела очередной поспевший помидор. В этом году урожай будет некуда девать. Полуденное солнце припекало стопы; спрятавшись в тени, она выставила ноги наружу и тянула носки то на себя, то от себя, пока не начало казаться, будто на ногах у нее горячие тапочки. Она проводила снаружи столько времени, что ноги довольно сильно загорели и руки тоже. Она вытянула руку, подставив ладонь солнцу, и полюбовалась браслетом, сплетенным из семенных коробочек дневки. Семена внутри постукивали, как миниатюрные