Киж - Олег Хафизов

- Так, значит, не сдохли, - задумчиво произнес этот таинственный человек, давно привыкший разговаривать сам с собой, а затем, поставив пулемет к левой ноге, щелкнул каблуками (вернее - бухнул друг о друга колодами сапожищ), четко отдал честь и неожиданно звонким, чистым голосом представился: - Гвардии капитан Свербицкий, исполняющий обязанности коменданта базы Форт-Киж. С кем имею честь?

- Я Бедин, а это Филин, мы независимые обозреватели газеты "Ведомости", честь тоже имеем, - за двоих довольно нагло представился Феликс, сделал шаг по направлению к аборигену с вытянутой рукой, но тот, как вепрь какой, сиганул, вскинул оружие и передернул затвор.

- Не балуй! Руки на стену!

Бедин пожал плечами и неохотно исполнил идиотское приказание. Филин, на которого стальной лязг затвора произвел самое отвратительное впечатление, последовал его примеру.

Возбужденный собственным голосом военный распоясался вовсю.

- Шире ноги, сучье отродье! - Он тыкал стволом в спины обозревателей и лупил их сапожищем по ногам.

- Ну ладно, Денис Давыдов, - сквозь зубы прошипел Феликс Бедин, и Свербицкий, слух которого невероятно обострился в условиях отшельничества, неожиданно уловил его слова.

- Да, - с достоинством сказал он на самое ухо Феликсу. - Денис Давыдов, и Иван Сусанин, и Минин с Пожарским, вместе взятые. А кому поклоняетесь вы, господа хорошие?

- Золотому тельцу и заповедям сионских мудрецов! - огрызнулся Бедин, от злости утративший страх. - Мы шпионы Международного валютного фонда.

- Ваши слова, - угрожающе произнес капитан Свербицкий. - А теперь предъявите документы.

Но едва рука Бедина сделала движение по направлению к карману, военный дико взвизгнул и выпустил из пулемета такую адскую очередь, что обозреватели почти оглохли и обезумели от страха.

- Не сметь мне руки! Разнесу, к чертовой матери!

Он подошел к обозревателям сзади, ощупал их с ног до головы, обшарил карманы и, не найдя ничего, кроме табачных крошек, удовлетворенно произнес:

- Этого следовало ожидать.

Шаркая кирзовыми ботами, он отошел на некоторое расстояние и торжественно, как по бумажке, заговорил:

- Именем Российской республики. Двадцать восьмого мая сего года на территории военной базы Форт-Киж гвардии капитаном Свербицким были задержаны двое неизвестных, которые представились независимыми обозревателями газеты "Ведомости" Филиным и Бединым. Неизвестные не имели при себе никаких документов, удостоверяющих личность, а также допуска для посещения секретных военных объектов и вели себя крайне подозрительно. Во время предварительного опроса один из них, называющий себя Бединым, прямо заявил, что является агентом Международного валютного фонда и проник на территорию базы для сбора секретных разведывательных данных.

- Ну это уж, насчет данных, я не говорил! - нашел в себе дерзость возмутиться Бедин, несмотря на то что после пулеметного огня его сердце до сих пор стояло где-то возле горла.

- А посему! - возвысил голос капитан гвардии. - В соответствии с законами военного времени и приказом номер один исполняющего обязанности коменданта военной базы приказываю: признать неизвестных шпионами вражеского государства и предать военно-полевому суду.

После этих слов Филин напрягся и зажмурился так сильно, что зубы его скрипнули и пот хлынул ручьями. Каждая молекула его тела в ужасе сжалась, ожидая неминуемого взрыва, вулкана, испепеления. Бедин скосил глаза в поисках хоть какого-нибудь места, куда можно было отпрыгнуть, нырнуть, перекувырнуться, но с тоскою понял, что это невозможно и бессмысленно. "Богу, что ли, помолиться?" - отчаянно подумал он и так затосковал, словно уже очутился в тесном, затхлом, темном гробу.

- Прошу ознакомиться с содержанием протокола и подписаться: "Я, такой-то, с содержанием ознакомился и согласен", - через силу завершил речь кровавый капитан. - До выяснения личности вы будете содержаться под стражей на гауптвахте базы Форт-Киж. Вольно.

...Или невольно?

* * *

Последние два года были не самыми благоприятными в тридцатилетней истории Форт-Кижа. Предчувствуя скорый крах военного могущества Родины, начальство поддалось чемоданной апатии и перестало подновлять даже собственный, некогда щегольский штаб, не говоря уже о жилищах офицеров и казармах нижних чинов. А после упразднения базы разруха стала поистине катастрофической.

Половицы коридора, которым дикий офицер гнал захваченных журналистов, частью были разобраны, открывая взору сырые подвальные бездны, частью же иссохли и обветшали до того, что едва не проламывались под ногами. Потолок почернел и покрылся ржавыми пятнами подтеков, штукатурка на стенах растрескалась, вспучилась и осыпалась до того, что местами оголилась кирпичная кладка, и все же здесь чувствовалось тление воинской славы. В начале коридора, возле пустующей "тумбочки" часового, было распластано по стене щегольское алое бархатное знамя с тяжелыми золотыми кистями и надписью "За Родину!". Правая стена была трогательно декорирована фанерным стендом под пенопластовой шапкой "Боевой листок", к которому, что самое странное, действительно был приколот довольно свежего вида листок с крупным наклонным заголовком "Не замай, дай подойти!", старательно намалеванным оранжевой гуашью, обведенным для пущей яркости ультрамариновой тушью и посыпанным для окончательной красоты новогодней стеклянной пудрой. За стендом, до самого конца стены, шел нескончаемый ряд картин, на которых не совсем пропорционально, но узнаваемо были изображены такие герои Родины как Никита Кожемяка, Александр Невский, Дмитрий Донской, Минин и Пожарский (слившиеся в сознании художника так же неразрывно, как Станиславский и Немирович-Данченко), Суворов-Рымникский, Голенищев-Кутузов, адмиралы Нахимов и Истомин, генералы Скобелев и Брусилов, красные военачальники Гражданской войны Чапаев, Котовский, Буденный, Щорс и, конечно же, все вообразимые персонажи войны Отечественной от какого-нибудь Вити Коробкова до маршала Жукова. Портреты героев перемежались масштабными батальными полотнами, срисованными с популярных открыток: "Бой Челубея с Пересветом", "Полтавский бой", "Бородинская битва", "Оборона Севастополя" и т.д. Но особенно поразило Филина окончание этой батальной галереи, ибо ее торец непосредственно за героями Афгана и локальных войн венчал огромный портрет человека, которого нельзя было не узнать, несмотря на диспропорции и явное старание приукрасить бедную действительность. На портрете был изображен гвардии капитан Свербицкий в зеленой гусарской форме с красным ментиком и медвежьей шапке, с обнаженной саблей, на вздыбившемся коне. При виде этого нескромного, но выразительного полотна Филин оступился о какую-то неровность, припал на колено и занозил ладонь о половицу.

- Нравится? - застенчиво спросил его капитан, подавая свободную от пулемета руку. - Это я сам, маслом. По клеточкам скопировал картину Жерико и пририсовал собственную голову. Боевые действия пока идут вяло, и свободного времени у личного состава навалом. Вы не ушиблись?

- Пожалуй, нет, - поднимаясь, сказал Филин и вдруг понял всю мятущуюся душу капитана. - Вы, случаем, стихов не сочиняете? - осторожно поинтересовался он. - Денис Давыдов любил сочинять батальные стихи.

- Как вы угадали? - Свербицкий зарделся, и Филин с удивлением увидел, что, несмотря на крайнюю запущенность, это совсем молодой человек. Действительно, я написал огромную поэму "Кавалергарды", посвященную знаменитой атаке конной гвардии под Аустерлицем, но редакция вашей газеты ее забраковала, поскольку я в ней якобы проповедую идеи шовинизма и национальной розни. То же самое произошло с моими поэмами "Полтава" и "Бородино", а жаль, мне так хотелось услышать мнение специалистов. "Скажи-ка, дядя, ведь недаром..." Кстати, вы разбираетесь в поэзии?

- Неплохо, - в свою очередь, краснея, признался Филин, пока Бедин изучал окна на левой стене коридора, едва пропускающие дневной свет сквозь зазоры толстых досок. - Я закончил отделение поэзии Литературного института и баловался лирикой, пока не понял, что это пустое.

- Да, - потемнел лицом Свербицкий, - если бы Родине не угрожала такая страшная опасность, я бы не видел для себя лучшей доли, чем свободные занятия поэзией, живописью, разведение цветов и воспитание детей. Увы, в эту страшную годину кто-то должен взять на себя бремя ответственности и обагрить руки подлой кровью врага. Не ради себя, нет, не ради себя.

После этих слов капитан спохватился, что один из этих предполагаемых извергов, в чьей подлой крови он собирается обагрить руки, стоит сейчас перед ним, и нахмурился.

- Русское офицерство всегда отличалось благородством по отношению к поверженному противнику, - строго напомнил он. - Накануне расстрела я собираюсь устроить для вас и других военнопленных небольшой званый ужин, на котором прочту отрывки из своей повести и исполню несколько песен собственного сочинения. На втором этаже, где у нас расположена экспозиция Евграфа Долотова, имеется прекрасное фортепиано, немного расстроенное, но звучное. Если не ошибаюсь, оно пережило пожар, устроенный в усадьбе французскими кирасирами в 1812 году. Одна из моих подчиненных, прапорщик Игрицкая, которая на "гражданке" была драматической актрисой, исполнит для вас песни и романсы Глинки, Варламова и Гурилева на стихи Пушкина, Фета и Алексея Константиновича Толстого. Угощение будет скромное, но сытное. На войне, как говорится, и поросенок Божий дар. Потом разрешено будет немного потанцевать с прапорщиком. Мы звери только в бою.