Я Распутин - Алексей Викторович Вязовский

сторон набегали городовые, солдаты и дворники. Прохожие пытались побить пойманных нами, но полицейские разогнали доброхотов и потащили нас в участок.

Мимо лежавших на земле трупов жандармов и боевиков, растерзанной кареты, бившихся в судорогах лошадей, мимо засыпанного осколками стекла пятачка.

— Посмотрели дом… — протянул Стольников, как только мы вышли из полиции.

За час с нас сняли показания, переписали имена-фамилии и где проживаем, велели из города не отлучаться. Двух помятых боевиков упрятали в каталажку, но самый фурор случился, когда открыли небольшой кожаный баул. Внутри, в тканевом мешочке лежали золотые монеты. Много, несколько сотен. Такое богатство мимо прошло, да что уж теперь.

Но был от визита в полицию и плюс. На дознание в околоточный участок примчался сам Владимир Гаврилович Филиппов — начальник сыскной полиции Санкт-Петербурга. Раскормленный «морж» со свисающими щеками. Его начальственный рык прибавил скорости полицейским, а мы были удостоены благодарственного кивка. Под это дело я попросил выдать разрешение на Браунинг. Филиппов сначала поморщился, но как только увидел записку от Николая с царским вензелем, сразу подобрел. В участке уже были чистые бланки градоначальника на оружие, так что оформление документов не заняло много времени.

— Помолиться бы за убиенных, — нерешительно предложил капитан, когда мы вышли на улицу и вдохнули морозный питерский воздух.

— Правильно мыслишь, только где тут церковь?

Вдалеке как раз тренькнули колокола Троицкого собора.

Глава 5

Здоровый дьякон в широкой хламиде поднял правой рукой парчовую ленту и забасил:

— Вся святыя помянувше, вновь и вновь миром Господу помолимся!

— Господи, помилуй! — вступил хор.

— О принесенных и освященных честных дарах Господу помолимся!

— Господи, помилуй!

Вот тоже задачка. Я же ни порядка, ни текста служб толком не знаю, Часослов, что ли, купить. Уровень моей, так сказать, христианской культуры ужасающе низок по сравнению даже со средним здешним прихожанином. Он-то, по крайней мере, знает в каком месте надо креститься, а мне приходится косить глазом на молящихся и повторять, маскируясь неторопливостью и размеренностью жеста.

— О избавлении нас от всякия скорби, гнева и нужды Господу помолимся.

— Господи, помилуй!

— Заступи, спаси, помилуй и сохрани нас. Боже, Твоею благодатию.

— Господи, помилуй!

Народу было не так чтобы много, середина дня, но очень разного, от классических старушек до крепких краснорожих молодцев. Было несколько небольших групп солдат, скинувших при входе круглые барашковые шапочки, как у Меньшикова в «Сибирском цирюльнике». Служивые быстро разошлись к разным иконам, уверенно так, по хозяйски, видно, не первый раз здесь.

Заскочил мальчишка-разносчик, воткнул копеечную свечку у иконы и торопливо, шевеля губами, читал молитвы. О чем? Милый дедушка, забери меня обратно?

Или вон, молодой парень, явно, деревенский, с мешками, в драном тулупчике, бьет поклоны перед иконой. На ней — святой и косой крест, наверное, Андрей Первозванный.

Ой! Ну и локоть у Стольникова, второй раз уже так поддает, что дыхалку перехватывает. Надо отучить его от этой привычки, мужик он здоровый, не ровен час ребра мне поломает. Я придержал руку Никодима и вопросительно дернул подбородком.

— Вон, у Первозванного… — зашептал капитан.

— Парень?

— Ага, тот самый.

— Какой тот самый?

— Что постромки вязал.

Я пригляделся — и точно, это был тот дерганый извозчик, которому я грозил пальцем.

— Сдается мне, он из бунтовщиков, что на карету напали, — продолжал Стольников.

— Пошли поближе.

Через минуту мы встали позади парня. Молился он истово, а когда дьякон возгласил «Прощения и оставления грехов и прегрешений наших у Господа просим» и хор запел «Подай, Господи!», прямо затрясся в рыданиях.

Я положил ему руку на плечо.

Парень вздрогнул, повернулся и его глаза расширились от ужаса. Он было дернулся от меня, но там его придержал капитан.

— Плохо тебе, паря?

Он обмяк и закивал, размазывая слезы по щекам.

— Поди, за убиенных молишься?

О заплакал еще пуще.

— Мы тоже. Спастись хочешь?

— Да! — и столько веры и надежды было в этом «да», что я сразу понял — парня бросать нельзя.

— Соединение веры и причастие Святаго Духа испросивши, сами себя, и друг друга, и весь живот наш Христу Богу предадим!

— Тебе, Господи!

Из церкви вышли вместе.

* * *

— Что делать-то думаешь, паря?

— Не знаю, — он шмыгнул носом и потупился. — Один я.

— Звать как?

— Дрюня. То есть Андрей.

— Жить есть где?

— Теперь нету. Домой нельзя, ищут небось, а там мама и сестры.

— Ну так сам дурак, зачем в такое дело полез?

— Несправедливость не люблю. Эксплуататоров. И за отца отомстить.

— Так кто же ее любит? Только такое дело, справедливость у каждого своя. Тебе вон справедливо, чтобы семья хорошо жила, крестьянину — чтобы урожай был, да недоимки не тянули, купцу — чтобы товар выгодно продать. Вы же что за справедливость считаете, отнять и раздать всем?

Дрюня кивнул.

— Ну так сам прикинь, вот есть миллионщик, сто миллионов у него.

От такой колоссальной суммы даже Стольников обомлел и крякнул в кулак.

— И вот поделим на всех в Рассее, сколько нас народу, миллионов сто пятьдесят? Сам посчитаешь? Вот! — продолжил я, увидев по Дрюниному лицу, что он свел баланс. — Меньше рубля на нос, оно того стоит?

— Так миллионщиков не один в стране!

— Правильно, но сколько их? Меньше тысячи, и не у каждого сто миллионов, у большей части по миллиону-два. Но пусть все разделим и каждому рабочему или крестьянину по тыще рублей достанется.

Это уже была представимая сумма и Дрюня вполне знал, что с ней можно сделать.

— Так одежды накупить, книжек, еды, машинку там швейную…

— Ага, и каждый точно так подумает. А где сто пятьдесят миллионов машинок взять, а? И книжек на столько народу кто напечатает? И одежды нашьет?

Дрюня подумал, повспоминал читанные брошюрки и сказал:

— Так надо эксплуататоров прогнать и самим все сделать!

— А ты умеешь? Или товарищи твои, они знают, как фабрикой управлять? Вот, видишь, без опытных людей никак. И пусть у твоих ксплотаторов будет добра впятеро, вдесятеро, главное, чтобы у каждого в России были книжки, одежда, да еды вдоволь! Делить и отнимать просто, а вот попробуй складывать да умножать. И уж совсем худо, когда из-за идеек разных людей убивать начинают. Ума на то много не надо, а творение Божье жизни лишать — душу свою губить. Вот представь, коли твои товарищи всех богатеев поубивают и своего добьются, как ты с душегубами рядом жить будешь?

Дрюня даром что рот не разинул:

— Вы прямо как мой отец говорите…

— Ну, значит умный человек был твой батя. Ладно, что с мешками делать думаешь? Ну теми, что