В случае беды - Жорж Сименон

Если то, что рассказала Иветта, правда, Мазетти легко от нее не отстанет и не замедлит начать новую атаку.

Я, наверно, уже задремал, когда телефонный звонок поднял меня с постели и я бросился в гостиную к аппарату, больно ударившись ногой обо что-то из мебели. Первым делом я предположил, что звонит жена по какому-то неотложному делу – так уже бывало. Который час – я не знал. В спальне было темно, но в гостиной сквозь просвет между занавесями уже забелел рассвет.

– Алло!

В ответ я ничего не услышал и повторил:

– Алло!

Я понял: звонил Мазетти, не рассчитывавший застать меня здесь. Он узнал мой голос, но не повесил трубку, и я услышал его дыхание на другом конце провода. Картина была довольно впечатляющая, тем более что в полумраке, голая и бледная, возникла проснувшаяся Иветта, которая уставилась на меня широко раскрытыми глазами.

– В чем дело? – негромко осведомилась она.

– Ошиблись номером.

– Звонил он?

– Не знаю.

– Уверена, что он. Теперь, зная, что ты здесь, он придет. Включи свет, Люсьен.

Серая полоса рассвета между занавесями падает Иветте на спину, и видно, как она вздрагивает.

– Интересно, откуда он звонит? Быть может, он уже в нашем квартале.

Признаюсь, не по себе стало и мне. У меня нет никакой охоты услышать стук в дверь квартиры: ведь если Мазетти продолжал пить, не исключен скандал.

Выяснять отношения втроем было бы смешно и мерзко.

– Лучше бы тебе уйти.

Но мне вовсе не улыбается выглядеть беглецом.

– Предпочитаешь остаться одна?

– Я-то всегда выкручусь.

– Собираешься его впустить?

– Не знаю. Посмотрю. Одевайся.

Тут ей пришла в голову другая мысль.

– Почему бы не позвонить в полицию?

Я оделся с чувством униженности и бесясь от злобы на себя. Все это время Иветта, по-прежнему голая, смотрела в окно, прижавшись лицом к стеклу.

– Ты уверена, что тебе лучше остаться одной?

– Да. Уходи поживей.

– Я позвоню тебе, как только вернусь на Анжуйскую набережную.

– Ладно. Я весь день буду дома.

– Я заеду попозже.

– Хорошо. Ступай.

Так ничего на себя и не надев, она проводила меня до лестничной площадки, поцеловала, а затем перегнулась через перила и напомнила:

– Будь начеку.

Я не испытывал страха, но мне было желательно избежать неприятной встречи с разъяренным парнем, тем более что я не был на него зол, ничего против него не имел и понимал его душевное состояние.

По пустынной улице Понтье, где раздавались только мои шаги, я а поисках такси дошел до самой улицы Берри. На Елисейских полях разминулся с парочкой иностранцев в вечерних туалетах, возвращавшихся под руку из «Клариджа». У женщины а волосах еще торчали обрывки серпантина,

– Анжуйская набережная. Где остановиться – скажу.

Я тревожился об Иветте. Насколько ее знаю, она больше не легла и караулит у окна, даже не подумав, что надо одеться. Ей случается чуть ли не весь день разгуливать нагишом даже летом, когда окна открыты.

– Ты нарочно так делаешь, – упрекнул я ее однажды.

– Что я делаю?..

– Показываешься голой людям напротив.

Она взглянула на меня, силясь скрыть улыбку, как всегда смотрит, когда я угадываю, что у нее на уме.

– Это же забавно, правда?

Быть может, ее забавляет и то, что Мазетти вот-вот снова явится ее осаждать. Подозреваю, что она позвонила бы ему, если бы знала куда. Вечно эта потребность выйти за пределы собственной жизни, придумать себе роль!

Боюсь, что, заметив его на улице, она звонит-таки в полицию – просто для того, чтобы пощекотать себе нервы.

Едва войдя к себе в кабинет, я сам ей звоню.

– Это Люсьен

– Благополучно добрался?

– Он не появлялся?

– Нет.

– Все еще торчишь у окна?

– Да.

– Ложись к постель.

– Тебе не кажется, что он придет?

– Убежден – нет. Я скоро тебе перезвоню.

– Надеюсь, ты тоже ляжешь?

– Да.

– Прошу прощения за то, что испортила тебе ночь Мне стыдно, что я надралась, но я даже не замечала, что пью.

– Ложись.

– Расскажешь обо всем жене?

– Не знаю.

– Не говори, что меня рвало.

Она знает, что Вивиана полностью в курсе. Это беспокоит Иветту. Перед моей женой ей не хотелось бы играть чересчур унизительную роль. Неожиданно она осведомляется:

– Что ты, собственно, ей рассказываешь? Все, что мы вытворяем?

Ей случалось, задавая подобный вопрос, прибавлять с нервным смешком:

– Даже то, как я тебя сейчас ублажаю?

Я посмотрел за окно кабинета – я уже писал об этом – и никого не увидел на набережной. Мазетти, вероятно, вернулся домой и спит глубоким сном.

Я бесшумно поднялся наверх. Тем не менее, когда я глотал две свои таблетки, жена приоткрыла глаза.

– Ничего плохого?

– Ничего. Спи.

Проснулась она не до конца, потому что тут же снова погрузилась в сон. Я тоже попытался заснуть. Но не смог. Нервы мои были обнажены, да и сейчас еще не успокоились: мне достаточно взглянуть на собственный почерк, чтобы в этом убедиться. Графолог заключил бы, пожалуй, что это почерк психопата или наркомана.

С некоторых пор я постоянно жду неприятностей, но даже вообразить не мог ничего более неприятного и унизительного, нем прошедшая ночь.

Лежа с закрытыми глазами в своей теплой постели, я спрашивал себя, не способен ли Мазетти расправиться со мной. За время карьеры я сталкивался с еще большими нелепостями. Я не сказал с ним ни слова. Я только видел его, и он произвел на меня впечатление серьезного, замкнутого парня, который сурово придерживается избранной однажды линии поведения.

Отдает ли он себе отчет, что история с Иветтой угрожает тому будущему, которое он себе с таким трудом готовит? Если она сказала ему все и он знает ее, как знаю я, неужели он настолько наивен, чтобы верить, что сумеет разом переделать ее и превратить в супругу молодого честолюбивого врача?

У него душевный кризис, и он не способен рассуждать. Завтра или через несколько дней он взглянет реальности в лицо и сочтет удачей, что существую я.

Скверно то, что я не так уж в этом уверен. Почему этот парень должен реагировать иначе, чем отреагировал бы я? Только потому, что слишком молод, чтобы понять, чтобы почувствовать то же, что чувствую я?

Мне хотелось бы в это верить. Я напридумывал столько объяснений своей привязанности к Иветте! Я отбрасывал их одно за другим, рассматривал снова, комбинировал, сводил два в одно, но не получал удовлетворительного результата и нынче утром чувствую себя старым и глупым; спустившись только что к себе в кабинет, я с пустой головой и покалыванием в веках от недосыпа посмотрел на книги, которыми заставлены стены, и пожал плечами.

Случалось ли когда-то Андрие взирать на себя с презрительной жалостью?

Сегодня завидую тем, кто продолжает ходить на байдарках между Шелем и Ланьи, равно как всем, кого растерял по дороге, потому что они плелись медленней меня.

И вот я высматриваю за окном безрассудного мальчишку, который якобы пригрозил потребовать от меня объяснений! Я говорю «якобы», потому что даже не уверен, правда ли это и не признается ли Иветта сегодня вечером или завтра, что она сочинила если уж не целиком, то добрую часть своего рассказа.

Я не могу сердиться на нее за это: такова уж ее натура, да в конечном счете мы все более или менее грешим тем же. Разница в том, что ей свойственны все недостатки, пороки, слабости. Нет, даже не так! Она хотела бы обладать ими всеми. Это игра, в которую она играет, ее способ заполнять пустоту.

Сегодня утром я не способен копаться в себе. Какой вообще в этом смысл и зачем мне знать, почему я дошел из-за Иветты до того, до чего дошел?

Я не уверен даже, что из-за нее. Водевилисты, веселые авторы, которым удается заставить публику смеяться над жизнью, именуют такие вещи «бабьим летом» и превращают их в мишень для шуток.

Я никогда не воспринимал жизнь трагически. Не позволяю себе этого и сейчас. Стараюсь оставаться объективным, холодно судить и о себе, и о других. Главное, стараюсь разобраться. Начиная это досье, мне случалось подмигивать себе, как если бы я предавался игре с самим собой.

И все-таки я еще не смеюсь. Нынче утром мне меньше, чем когда-либо, хочется смеяться, и я задаюсь вопросом, не предпочел бы я очутиться в шкуре одного из принаряженных мелких буржуа, которые торопятся к обедне.

Я вторично позвонил Иветте, и она не сразу подошла к телефону. По тону ее «алло» я почувствовал, что есть довести.

– Ты одна?

– Нет.

– Он у тебя?

– Да.

Чтобы не заставлять ее говорить при нем, я ставлю точные вопросы:

– Взбешен?

– Нет.

– Прощения просил?

– Да.

– От своих намерений не отказался?

– То есть...

Мазетти наверняка вырвал у Иветты трубку, потому что ее внезапно повесили.

Старый идиот!

Глава 5

Суббота, 23 ноября.

Вот уже три недели у меня не было даже минуты, чтобы раскрыть это досье, и я живу на одном порыве, сознавая, что вот-вот рухну от изнеможения, неспособный ни сделать еще один шаг, ни сказать лишнее слово. Впервые я сталкиваюсь с перспективой того, что судоговорение может стать мне не под силу: от усталости я уже стараюсь говорить поменьше.