Сталин, Коба и Сосо. Молодой Сталин в исторических источниках - Ольга Эдельман

За этими служебными затруднениями, помимо очевидной неприспособленности полицейского аппарата к борьбе с массовым революционным движением, угадывается еще одно фундаментальное обстоятельство, которое в официальной переписке старательно обходилось стороной, лишь иногда на него осторожно намекали. Неверно было бы категорически утверждать, что имперская администрация пользовалась слабой поддержкой населения. Но в условиях Закавказья горизонтальные локальные связи часто оказывались сильнее вертикальных, соединявших присланных на места чиновников с центральной властью.

Так, 19 июня 1903 года из Петербурга был отправлен довольно прозрачный намек начальнику Кутаисского губернского жандармского управления: «В Департамент полиции ежедневно поступает значительное количество донесений Вашего превосходительства о нахождении разными лицами преступных прокламаций на русском, грузинском и армянском языках, причем по большей части распространители этих воззваний оставались не разысканными. Ввиду сего Департамент полиции имеет честь просить Ваше превосходительство выяснить, откуда означенные прокламации доставляются, и если местного изготовления, то где именно и кем таковые воспроизводятся, а также принять меры к задержанию лиц, занимающихся распространением воззваний, и о последующем уведомить»[71].

Действительно, перед этим предписанием в деле подшито более ста листов с однотипными донесениями из Кутаисской губернии: найдена листовка, экземпляр прилагается, найти распространителей не представилось возможным. И это в Кутаисской губернии с относительно небольшими городами и местечками, где традиционно все знали обо всех. Просто невероятно, чтобы местные жандармы не догадывались, где искать злоумышленников! Но надо заметить, что ответа на приведенное письмо не последовало (а это очевидное нарушение порядка переписки с начальством) и до конца 1903 года из Кутаисской губернии продолжали поступать донесения о листовках с неизменным указанием о невозможности найти распространителей[72]. Ни одного рапорта о поимке пропагандистов за весь год из губернии не прислали.

Это можно объяснить или решительной недееспособностью Кутаисского ГЖУ (однако в Петербурге такого вывода не сделали, немедленных кадровых перестановок не произошло), или же очевидным нежеланием жандармов преследовать местных уроженцев, укорененных в кутаисском обществе, или, возможно, связанных родственными и дружескими узами со значимыми для жандармских чинов людьми, или же коррумпированностью жандармов. Есть указания мемуаристов о готовности жандармских офицеров за взятки освобождать из-под ареста революционных деятелей (оформляя это как освобождение «под залог»)[73]. Впрочем, революционеры нечасто проговаривались о таких вещах, они понимали, что с точки зрения революционного мифа гораздо выгоднее выглядеть остроумными и отважными героями, организующими дерзкие побеги или похищения товарищей из тюрем, а жандарм, с которым можно договориться и подкупить, теряет желаемый образ жестокого и безжалостного классового врага. Образ беспринципного корыстного полицейского чиновника мог лишь изредка оттенять основную картину.

Встречая в донесениях закавказских жандармских офицеров такие странные эпизоды, как невозможность разыскать распространителей листовок в Кутаисской губернии или же бесследное исчезновение из тюрьмы главного подозреваемого по делу о нелегальной типографии в 1907 году («по доставлении в местную тюрьму 11 лиц, задержанных […] по делу об обнаруженной в г. Баку накануне подпольной типографии “Бакинской организации Российской социал-демократической рабочей партии”, арестованный Епифан Энукидзе, во время проверки, незаметно вышел из ворот тюрьмы и скрылся»[74]), исследователь в большинстве случаев не имеет дополнительных данных, которые позволили бы решить, сыграли ли свою роль подкуп, местные связи, халатность и безалаберность полицейских, или же они просто не имели реальной возможности исполнить свои прямые обязанности. Таков был общий фон и общие условия революционного движения, вероятно, лишь усугублявшиеся в Закавказье спецификой местных обычаев и традиций. Но когда речь заходит о сталинской биографии, пишущие бывают склонны трактовать такого рода неувязки и промахи полиции как признак каких-то тайных закулисных махинаций: то ли он агент-осведомитель, то ли за его спиной стоят некие чрезвычайно влиятельные лица (например, желающие политической власти группы интеллигенции и буржуазии), подкупающие или вступающие в сговор с представителями полиции и администрации[75]. Я не могу согласиться с такого рода предположениями. Как правило, они опираются на весьма шаткую, легко опровержимую аргументацию. И как любые другие конспирологические теории, они предполагают чрезмерно рациональную картину мира, где любой поступок является следствием чьего-то целенаправленного умысла и нет места случайности, оплошности, лени, безалаберности, глупости, воздействию мимолетных причин, сиюминутных мотивов, лишенных всякой дальней цели и задней мысли поступков, совокупного действия множества разнонаправленных намерений и мотивов.

Сказанное не отменяет чрезвычайной ценности материалов Департамента полиции как источника для восстановления сталинской биографии. Именно они часто служат ключом, позволяющим разобраться в противоречивых показаниях мемуаристов и определить, до какой степени следует доверять тому или иному рассказу. Для примера обратимся к батумским событиям 9 марта 1902 года, когда организованная и спровоцированная Иосифом Джугашвили толпа рабочих, протестовавших против увольнения с завода, двинулась шествием к центру города Батума, что привело к столкновению с полицией и войсками и к человеческим жертвам. Появившиеся после этого социал-демократические листовки, к составлению которых, по моему мнению, Джугашвили имел непосредственное отношение, строились на риторическом противопоставлении мирного шествия рабочих, отчаявшихся из-за нищеты и несправедливости, осмелившихся всего-навсего попросить лучших условий жизни, – и расстрелявшей их за это безжалостной власти, охраняющей интересы капитала. Собственно, это был постоянный мотив русской революционной пропаганды: жестокая расправа кровожадного царизма над безоружными рабочими. Но он вступал в противоречие с другой столь же неизменной тенденцией к романтизации и героизации революционной борьбы, к изображению бесстрашных, ловких, находчивых подпольщиков-боевиков.

Применительно к батумским событиям отмечу, что особый акцент на мирном характере выступления находим в листовках, распространенных в Тифлисе, а также откликах в партийной печати (заграничной), то есть вдали от места событий. Листовки, появившиеся в самом Батуме, такого акцента не делали, а авторы воспоминаний из числа участников батумских событий, хотя и настаивали на сугубо мирном характере выступления, тем не менее иногда проговаривались и сообщали, что рабочие кидали в полицейских камни из мостовой и пытались выломать ворота тюрьмы, куда накануне поместили нескольких арестованных вожаков забастовщиков. Окончательно проясняют картину обстоятельные донесения жандармских офицеров и позднее прокурора. Они сообщают о выстрелах из бунтующей толпы и огнестрельных ранениях полицейских, а также излагают показания рабочего, которого обвиняли в стрельбе: он отрицал свою вину, утверждал, что был избит полицейскими и не помнит, стрелял ли, но пояснял, что имел при себе пистолет всегда. Последняя деталь вполне согласуется с характерной особенностью Закавказья, где все местные жители носили оружие. Это объясняет, почему батумские листовки не акцентировали мотив беззащитности рабочих, а заодно ставит точку в разговорах о безоружных и беззащитных пролетариях. И конечно же, Иосиф Джугашвили как организатор этого выступления предстает в ином свете[76].